Мое не мое тело. Пленница

Сон был липким, тревожным. Я больше не качалась медузой на волнах. Казалось, внутри бурлят и лопаются с шипением маленькие пузырьки, как в холодной содовой. Будто кровь превратилась в газировку и будоражила. Я не спала и не бодрствовала.

Когда послышался лязг засова, я содрогнулась всем телом. В камеру вошел виссарат, тот самый, которого я видела прежде. В его руках был небольшой жестяной поднос, на котором стояла миска с ложкой, стеклянный стакан с темным содержимым, и что-то лежало рядом. Охранник поставил ношу прямо на пол, посмотрел на меня:

— Велено есть.

Он тут же вышел и запер дверь.

Я приподнялась на своем ложе, видя, как от миски поднимается белый пар. Потом уловила запах, и рот тут же наполнился слюной. Пахло тушенкой. Желудок отозвался резью и урчанием. Плевать. Умирать от голода я точно не собиралась. Я забрала поднос, села, поставив его на колени. Рисовая каша с тушенкой. Много мяса. Горячая и ароматная. Ломоть белого хлеба с толстым куском сливочного масла. В стакане, кажется, крепкий несладкий чай. Или что-то очень похожее.

Я взяла ложку, зачерпнула и отправила в рот. Проглотила, почти не жуя. Еще и еще. Только уняв первый голод, почувствовала вкус. Откусила хлеб с маслом. Как же давно я так вкусно не ела. То, чем нас кормили в клетке, можно было только с натяжкой назвать едой. На нас было плевать.

Я не хотела думать, с чего, вдруг, такая щедрость. Даже мысль о том, что в еду могло быть что-то подмешано, обездвижила меня лишь на несколько коротких секунд. Плевать. Они могут просто зайти и перерезать мне горло. Быстро и наверняка. Никто не станет все усложнять.

Половинку хлеба с маслом я оставила напоследок. Масло таяло на языке, свежее, прохладное. Оно напоминало о прошлой жизни. Я очень любила хлеб с маслом на завтрак. А еще с сахаром. Или с вареньем, которое варила бабушка. Мне стало тепло, согрелись пальцы. Даже настроение улучшилось. Казалось, еще есть шанс. Меня не стали бы так кормить, окажись я не нужна.

Я вновь улеглась на картоне. Тяжелая, расслабленная. Теперь ни о чем не думала. Я слышала, что сытый желудок ухудшает работу мозга. Недаром говорят, что художник должен быть голодным. Меня снова клонило в сон, но вновь раздался лязг засова и скрип двери. Зашли двое.

— Выходи.

Я села на картоне, смотрела в лица вошедших, но не шевелилась.

— Встала и пошла.

Я с трудом поднялась на ноги. Все недолгое умиротворение испарилось. Меня снова сковал страх. Хотелось спросить, куда меня поведут, но я понимала, что они не ответят. Конвой. Один — впереди, двое — сзади. Меня вели, как преступника. В голове молнией мелькнула чудовищная мысль. Я едва не замахала руками, чтобы отогнать ее. Я читала, что приговоренным к смерти всегда полагался последний ужин. Хорошая еда… Как у меня совсем недавно…

Ноги подкашивались. Я остановилась, но меня тут же подтолкнули в спину. Мы поднялись по лестнице, вышли во двор, и я ослепла от солнечного света. Прикрыла глаза рукой. Был день. Я, наконец, отвела руку. Посреди двора шеренгой стояли несколько рядовых в синем. У каждого на плече винтовка с длинным стволом. Я не разбиралась в оружии… может, это были вовсе не винтовки… Но сейчас это не имело принципиально значения. Я встала, как вкопанная, даже открыла рот от ужаса.

Передо мной стояла расстрельная команда.

Меня снова толкнули в спину. Я будто опомнилась, попыталась кинуться в сторону. Голый инстинкт, не подкрепленный мыслью. Но охранник позади ухватил за предплечье, останавливая, и меня снова толкнули, вынуждая идти. Я уже ничего не видела перед собой. От страха гудело в ушах, сердце выбивало больную бешеную дробь. Казалось, оно вот-вот оборвется.

Справа шеренгой стояли виссараты. Серые, черные, комбинированные кители. Я узнала адъютанта Нордер-Галя. Он вытянулся рядом с высоким офицером в черном. Черный… кажется, это их полковники. Меня поставили рядом, но охрана осталась.

Я ничего не понимала. Я стояла среди виссаратов, напротив — расстрельная команда с оружием на плече.

Стало яснее, когда в дверях показались пленные. А у меня ухнуло внутри, будто я прыгнула в пропасть. Не меня. Радость жаром прилила к щекам, но в это же мгновение я испытала жгучий неуемный стыд. Разум анализировал, а естество ликовало.

Не меня!

Четверо мужчин. Избитые, в кровоподтеках. Со скованными за спиной руками. Их поставили напротив, у стены. Сгорбленных, еле держащихся на ногах. Грязные рубашки в бурых пятнах, склоненные головы. Три темные и одна светлая. Золотистая, как пшеница. Чистый цвет, притягивающий солнечные лучи. Легкий ветер колыхал отросшие пряди.

Я смотрела, как заколдованная, хоть все внутри и переворачивалось. Будто взгляд намертво прилип. Кричал кто-то из них. Меня передернуло, едва я вспомнила эти звуки.

Виссараты завозились, приосанились. Справа открылись ворота, и я увидела Нордер-Галя. В одиночестве. Он пересек двор в полной тишине, встал между мной и офицером в черном. Покручивал в пальцах жезл — знак своей власти. Он был выше своего полковника почти на целую голову, шире в плечах. Карнех поймал мой взгляд, и я тут же опустила голову, глядя под ноги. Не понимаю, зачем смотрела на него.

Нордер-Галь поднял руку, затянутую в серую перчатку:

— Начинайте.

Вперед вышел один из офицеров, командовавший расстрельной командой. Пленников поставили шеренгой. Солдаты взяли оружие на изготовку. Приговоренные подняли головы, окидывали взглядом виссаратов, отыскивая Нордер-Галя. Молящие перепуганные глаза. У троих. Молодые. Кажется, им не было и тридцати. Ужасная, ужасная смерть. Четвертый смотрел с ненавистью и вызовом. Голубые глаза кололи ножами.

Я охнула, отшатнулась. Я знала эти глаза. Эти мягкие золотистые волосы, впитавшие солнечный свет.

Питер.

Он выпрямился, задрал подбородок и скалился, будто зверь, обнажающий клыки.

Питер… Я не видела его несколько лет, с тех пор, как он куда-то уехал из города. Нет, после того глупого романтического вечера мы вынужденно встречались, сталкивались то тут, то там. Он не упускал возможности меня уколоть, унизить, а я неизменно краснела со стыда. Он не получил «Пустельгу», и винил в этом меня. Я его ненавидела. Надменный взгляд, желчную улыбку. Я тогда будто прозрела и никак не могла понять, как он мог мне нравиться? Бабушка называла его маленьким испорченным гаденышем, повыкидывала все его кактусы.

Сейчас все это было не важным.

Питер изменился. Раздался в плечах, прибавил в весе. Из тонкого гибкого парня превратился в мужчину. Должно быть, теперь ему двадцать шесть… или двадцать семь. Эта неизбежная перемена лишила его юношеского очарования, миловидности. Остались лишь волосы. Даже глаза теперь выглядели иначе. Запали, будто спрятались под нависшими бровями. Он смотрел озлобленным загнанным зверем. Но каким бы он ни стал — это был наш Питер. Наш, свой. Уже одно то, что он не был виссаратом, снимало с него все былые грехи.

Он узнал меня. Я поняла это сразу, едва его взгляд соскользнул с карнеха и остановился на мне. Наверняка я тоже изменилась совсем не в лучшую сторону, но он узнал. И я готова была провалиться сквозь землю, лишь бы не стоять здесь, в толпе врагов. Лишь бы не смотреть на то, что совсем скоро здесь произойдет. Я чувствовала такое бессилие, такую обреченность, такое отчаяние.

В это мгновение меня волновало одно: лишь бы Питер не подумал, что я с ними заодно. Это было важно. Очень важно. Хотелось кричать об этом, чтобы он услышал, чтобы знал.

Офицер подал команду, стрелки вскинули оружие. Вздрогнув, я опустила голову, как можно ниже, смотрела на носы своих башмаков. Хотела заткнуть уши, но посчитала, что это будет неуважением к приговоренным. Я должна была смотреть, чтобы поддержать в эту ужасную минуту. Но не могла.

Когда раздался залп, я содрогнулась всем телом. Я хорошо знала этот резкий звук, но сейчас он был как никогда реальным, близким, зловещим, объемным. Тут же послышалось глухое падение рухнувших тел. И молчание. Звенящая тишина. Лишь едва уловимое пение ветра.