Страшилище

Комната постепенно проступала из полумрака, словно старая фотография, проявляющаяся в растворе. Через какое-то время я могла полноценно рассмотреть высокие потолки с лепниной, хранящей следы былого великолепия, тяжелые бархатные портьеры цвета спелой сливы, приглушающие дневной свет.

Массивная кровать красного дерева с витыми столбиками, на которой я лежала, занимала центральное место. Справа от неё туалетный столик с помутневшим зеркалом, завешенным тонкой тканью. Слева – камин с мраморной облицовкой, сейчас холодный и пустой. В углу комнаты примостился старинный секретер. Его откидная крышка была слегка приоткрыта, обнажая множество маленьких ящичков.

На стенах, обитых выцветшим шёлком, висели потемневшие от времени портреты в тяжелых рамах. Лица на них были мне незнакомы, и, порывшись в памяти, я поняла, что та не собиралась подсказывать их имена.

Большое венецианское окно выходило в сад: я могла различить кроны деревьев, качающиеся на ветру. У окна был широкий подоконник с мягкой обивкой – идеальное место для чтения или размышлений. На нем лежало несколько книг в кожаных переплётах и забытая вышивка.

Воздух в комнате был пропитан запахами трав и мазей: свидетельство неустанной заботы Марфы. На прикроватном столике теснились склянки и баночки с притираниями, рядом – недопитый отвар в фарфоровой чашке.

 Первая попытка встать оказалась мучительной. Кожа натягивалась при каждом движении, словно слишком тесная одежда. Марфа поддерживала меня под локоть, пока я, цепляясь за столбик кровати, пыталась сохранить равновесие на дрожащих ногах.

— Тихонько, барышня, тихонько, – приговаривала она, помогая мне сделать первый неуверенный шаг.

До кресла у окна было всего несколько шагов, но они показались бесконечным путешествием. Каждое движение отзывалось болью в обожжённом теле. Каждый шаг требовал невероятных усилий. Но я упрямо двигалась вперед, закусив губу. Когда я, наконец, опустилась в кресло, пот градом катился по лицу.

Марфа бережно укутала мои ноги пледом и отступила на шаг, внимательно наблюдая. День за днем я увеличивала дистанцию. От кресла до камина. От камина до двери. Каждый раз немного дальше, немного увереннее. Марфа неотступно следовала за мной, готовая поддержать в любой момент.

Через неделю я впервые вышла в коридор. Длинная анфилада комнат простиралась передо мной, манящая и пугающая одновременно. Старые портреты на стенах словно следили за каждым моим шагом: безмолвные свидетели моего медленного возвращения к жизни.

— Марфа, – начала я однажды, когда мы сидели у окна, и она расчесывала мои отросшие волосы цвета пшеницы, — расскажи мне... расскажи о том, какой я была. До пожара, – осторожно попросила я, боясь, что женщина испугается, а хуже того, поймёт, что перед ней вовсе не любимая Верочка.

 Старая служанка замерла на мгновение. Её руки с гребнем застыли в воздухе. Она внимательно посмотрела в моё отражение в зеркале, словно пыталась прочесть что-то в глазах.

— Барышня, вы что же... не помните?

— Я... всё как в тумане, Марфа. Лица, имена – всё ускользает. Иногда мне кажется, что я помню что-то, но потом... потом все рассыпается, как карточный домик, - смотреть в глаза этой женщины было невыносимо: во-первых, я чувствовала вину, а во-вторых, было что-то в её взгляде…

  Марфа обошла кресло и встала передо мной, вглядываясь в моё лицо с тревогой и состраданием. Я думала только об одном: лишь бы Марфа не отвернулась от меня, лишь бы не оставила здесь одну.

И тут вдруг поняла, что нравится она мне не только потому, что ухаживает за мной, что носится с припарками, водит, как младенца, совершающего свои первые шаги.

В Марфе была какая-то сила. Нет, не от физической силы. Она хоть и была высокой, статной, но с трудом поднимала меня с постели в первые дни. В ней был стержень.

Я не могла жаловаться на отсутствие такого же у меня, но её стержень по сравнению с моим был как гриф от штанги и зубочистка!

Марфа всегда была одета одинаково: длинные юбки, заправленные под пояс сорочки, платок на голове назад узлом. Только единожды я увидела её без него. Она думала, что я сплю, и поправляла тугую косу, свёрнутую в калач на голове.

Говорила Марфа негромко, но чётко, в отличие от второй пожилой женщины, которую я идентифицировала как лекарку. Каждое слово Марфы было весомо, значимо. Не льстит, но и не придирается.

— Вы были... вы… дочь профессора Николая Павловича. Он занимался какими-то научными опытами здесь, в усадьбе. Вы помогали ему в лаборатории. А потом случился тот страшный пожар... – лишь чётки из тёмных деревянных бусин выдавали её нервное состояние. Она держала их в руках постоянно, за исключением моментов, когда занималась мной. Тогда она скоро бросала их в карман юбки.

 Я жадно ловила каждое слово, пытаясь нащупать связь с этой незнакомой жизнью, которая должна была стать моей.

— А мама? У меня была мама? – поняв, что губы начинают сохнуть, а лицо как будто ещё сильнее стягивается от ожога, осторожно спросила я и облизала губы.

Марфа заметила это и, похоже, с облегчением отвернулась от зеркала, чтобы пройти к столу и взять кружку с отваром для меня.

 — Матушка ваша, Елена Сергеевна, померла, когда вы совсем малышкой были. Я вас с тех пор и растила...

— Спасибо тебе, Марфа, спасибо, что не оставила меня. Ни тогда, ни сейчас, - прошептала я, глядя на быстро движущиеся четки в руках Марфы в отражении.

— У нас… у каждого судьба своя, Верочка. И её никак не отменить, не переменить. Теперь вот так жить надо. Как есть. Иначе какой тогда смысл жизни и твоих родителей, и мой? Понимаешь, о чем я? – её тихий, вкрадчивый, полный надежды на хороший исход голос словно окутывал меня, пеленал в тёплое одеяло, уносил туда, где всё обязательно закончится, как в сказке… «Жили они долго и счастливо.».

— Понимаю и ни за что не подведу, Марфа, - ответила я.

После этого Марфа перестала спать в кресле рядом со мной. Неужели она думала, что я соберусь покончить с собой?

А ещё я поняла, что никогда не забуду момент, когда эта женщина, называвшая раньше барышней, назвала меня Верочкой. Наверное, в ней тоже что-то изменилось.