В Питере - жить? Развод в 50

Лика

Смотрю на маму и понимаю: что-то случилось в тот момент, когда она пошла за официанткой выбирать пирожное. Ткнула пальцем в витрину, что-то сказала. Девушка вскинула брови, переспросила, мама, прищурившись, ответила.

Вообще девка, конечно, противная, так и хочется втащить в лобешник под косой челкой. Бывают же люди: вроде ничего не сказали, но такую рожу состроили, так сынтонировали, что руки чешутся наподдать.

На мой вопрос мама отвечает с улыбкой, что все в порядке.

Может, и в порядке, конечно, но… она какая-то другая, я чувствую. Что-то изменилось в одну секунду.

И вдруг до меня доходит. Только что мы с ней были одинаково чужими в этом надменном, холодном мире, во вселенной по имени Петербург. Туристки, приехавшие на пару дней. И вот внезапно она уже его хозяйка. Королева. Я не смогла бы объяснить, откуда появилось это ощущение, но не сомневаюсь, что оно верное.

- Что ты ей сказала? – спрашиваю, когда перед нами появляется завтрак.

Завтрак – это отдельная песня! У меня «Норвегия»: драники с копченым лососем и творожным кремом, пшенная каша с тыквой и ром-баба, которую я собираюсь забрать с собой. Вместо нее – персиковый чизкейк. Как же день рождения без пирожного на завтрак?! Мама выбрала «Австрию»: скрембл с сосисками и бриошь с куриным паштетом.

- Попросила большой двойной кофе. Она не поняла.

- Это как?

Улыбается снисходительно. Элегантно отрезает кусочек сосиски, жует сосредоточенно. И только после этого декламирует с загадочной эпичностью и поволокой в глазах:

- Холодной питерской весной
Ты шел по улице сквозной.
Промок, продрог, зашел в «Сайгон»
И взял себе очередной
Маленький двойной...*

- И что это? – начинаю немного сердиться, потому что все равно не понимаю. Потому что это тоже из другого мира. Не просто какой-то кофе. Что-то другое. Не для чужих.

- Это песня. А большой двойной – это два маленьких двойных в одну чашку. Итого четыре порции кофе на две порции воды. На самом деле это маркер. «Свой – чужой» Питера моей молодости.

Ясно. Так я и думала! Ее пробило. Ну что ж… наверно, к лучшему. Пусть отвлечется от настоящего. А заодно отвлечет и меня.

- «Сайгон» - это какой-то ресторан? Что-то слышала, но…

- Кафе при ресторане «Москва». Было когда-то. Тусовка системы.

- Системы?

Мне правда интересно, но это что-то настолько далекое... Как стиляги на Тверской, о которых с придыханием рассказывал дед.

- Андеграунд. Поэты, музыканты, художники. Всякая богема. Закрылся, когда мне было пятнадцать. Мы с подружкой туда ходили пить кофе. Но больше на людей поглазеть. Я была такая домашняя девочка, а она… как бабуля говорила, оторви и брось. Но мы дружили. Вот она как раз знала всех. И мне показывала.

- И что с ней стало? – Я наматываю на вилку длинную узкую полоску рыбы, обмакиваю в творожный крем. - Потом?

- Не знаю. – Мама пожимает плечами. – Мы перестали общаться, когда я уехала. Не ссорились, просто как-то… само собой сошло на нет. Да и отцу твоему она не нравилась.

М-да, походу, полностью отвлечься не получится. Слишком тесно все связано. Но, по крайней мере, упоминает о нем спокойно. Не рыдает, не матерится.

- Ма, прости за нескромный вопрос. А если отец вдруг поймет, что облажался, и попросится обратно? Ты смогла бы его простить?

- Простить? Помириться? – усмехается холодно. – Нет. Умер Максим – и хуй с ним.

Не матерится, да? Правда?

Вообще к мату я отношусь нейтрально. Не фанатка этого пласта лексики, но и не противница. И сама могу загнуть крепко, но считаю, что все должно быть к месту и в меру. Просто большинство женщин матом ругаться не умеют. Звучит пошло и хабалисто. А вот у мамы получается как-то… изящно. Возможно, на контрасте с интеллигентной внешностью?

- Подобные перлы в устах искусствовэда напоминают тот самый анекдот. Про прачечную и министерство культуры.

- Ну потому что из песни слова не выкинешь, - говорит она спокойно. – Уж лучше так, чем «млять» или «пофуй». А более приличные варианты не соответствуют эмоциональному фону.

Ну да, маменька та еще язва. Когда другие орут, она жалит со спокойной улыбкой. Я так не умею. Если пытаюсь скрыть злость, все равно переливается через край.

В мои школьные годы у нас все было сложно. Разумеется, мне казалось, что родители не понимают, ограничивают свободу и вообще мешают жить. Мама не читала нотаций, как отец, не пугала «подолом», как бабушка. Иногда мне казалось, будто ей просто наплевать, что со мной – есть и будет. Даже когда в десятом классе я выключила телефон и пришла домой в третьем часу ночи, отец орал, а она оставалась спокойной, как Снежная королева.

«Мы очень переживали, Лика», - это было сказано таким ледяным тоном, что захотелось визжать и топать ногами. Лишь бы расколоть этот лед. Чтобы она показала, способна ли вообще переживать.

Гораздо позже я поняла наконец, что все ее подлинные эмоции глубоко под маской спокойствия. Сейчас уже трудно сказать, как именно это произошло, но с того момента началось наше сближение.

Закончив и расплатившись, мы выходим и сворачиваем на Невский. До гостиницы минут пятнадцать пешком. Снова радуюсь, что без чемоданов. Мама смотрит на другую сторону проспекта.

- Сейчас устроимся и первым делом в «Стокманн». Надо купить что-то подходящее. Не таскаться же целый день в юбке и на каблуках.

Тут я с ней полностью согласна. На мне брюки и лоферы, но они не для длительных прогулок. Одна опасность – не зависнуть бы в шопинге на полдня.

Вот и гостиница – канареечно-желтый дом на улице Стремянной. Так и хочется назвать ее Стрёмной, хотя на самом деле она вполне симпатичная. И гостиница тоже. Чем-то напоминает отель в Праге, где останавливались еще до ковида. Уютный номер на втором этаже, окна в тихий дворик-колодец. Тянет прилечь на кровать, подремать немного. Но мы сюда не за этим приехали.

Стряхиваю дремоту, решительно иду к двери.

- Вперед, мазер! Нас ждут великие дела.

- Ждут не дождутся, - соглашается она.

---------------------

*Песня «Маленький двойной» группы «Умка и Броневичок»