Беги, если сможешь

Рената

Моё тело сковывает свинцовое напряжения, оседая ноющей болью внизу живота. В кабинете Савицкого мне не приходилось бывать, ибо его ковры топчут лишь чины повыше. Сейчас генерал сверлит меня тяжёлым взглядом, будто препарирует оборзевшую вошь лазером. Не могу выдерживать его внимание, поэтому опускаю глаза вниз и выискиваю царапины на полировке дубовой столешницы.

Пока Давид топчется в приёмной, получив запрет сопровождать меня, я ёрзаю на стуле, словно угорь на раскалённой сковороде. От этого сурового мужика с седыми усами и с военной выправкой зависит мой приговор, чем он по-садистски наслаждается, держа утомительную и дребезжащую паузу.

Точно знаю, что по отчёту парней Бахруту от меня ничего не грозило, что подтвердил и сам Давид. Меня прикрыли как бойца, вышедшего из-под контроля, но кровь шестнадцати подонков всё ещё на моих руках. Я не успела совсем чуть-чуть, и остановил меня не командир, а страх за свою жизнь и жизнь ребёнка. Когда тебя приговорили к уничтожению, выключается стремление к мести и врубается чувство самосохранения. Не у всех, но у меня врубилось.

Кто-то обвинит в малодушие, в неспособности отдать долги за смерть любимого и за унижения, но никто из них не висел на мушке и не чуял затылком разрывающий холод пули.

— Натворили вы дел, Болошова, — подаёт хриплый голос генерал, загнав в угол и удовлетворившись моим смятением. — Я, конечно, могу понять. Стресс после плена, состояния аффекта из-за смерти гражданского мужа, гормоны, связанные с беременностью. Но вы же хладнокровно выследили и убили людей Газали. Тут не пахнет ни одним из перечисленных мной смягчающих обстоятельств.

Он снова замолкает, сводит кустистые брови и морщит высокий лоб, без прикасания сдавливая мою глотку. Возможно мне кажется, но дышать становится сложнее. Воздух как будто накаляется вместе со стулом под задницей, и вот-вот задымится.

Если начало речи было похоже на помилование, то её конец горчил приговором. Судорожно вспоминаю сроки за неповиновение и многочисленные, спланированные убийства. Пятнадцать, двадцать пять, пожизненное? Мой малыш вырастит в детском доме, не познав любви и родительского тепла. Он лишился отца и вот-вот лишится матери.

Осознавая нависшую надо мной угрозу, начинаю сожалеть о содеянном. Топор ведь отговаривал, просил отпустить и погрузиться в беременность, но злость, ненависть, жажда мести застили мне глаза, отключили разум и толкнули в западню. Неосознанно прикрываю ладонями живот, обещая что угодно, если меня отпустят домой.

— Что ж, — складывает замком руки Савицкий и подпирает ими подбородок. — Капитан очень беспокоится за вас, просит учесть послужной список и беременность. Мне пришлось поднапрячься и задействовать связи. Вашу деятельность за последние полтора месяца мы прикрыли операцией. Повезло, что благодаря ей Газали согласился сотрудничать.

Ещё одна пауза, и я теряюсь в пучине мыслей окончательно. Срок? Помилование? Не могу понять, к чему ведёт генерал, играя на моих нервах. Мне бы заткнуться и покорно ждать вердикта, но внутри всё настолько раздражено противоречивыми ощущениями, что я отрываю от столешницы глаза и, поднявшись, с вызовом интересуюсь:

— Потрясающее везение, правда? Кабинет получает возможность оборвать цепь наркотрафика, Бахрут крупную сумму и неприкосновенность, я… — дёргаю полы куртки, сбрасываю её на стул, поворачиваюсь спиной к Савицкому и задираю футболку, оголяя отвратительные, грубые следы, оставленные ножом подонка. Помню, как от них воняло гниющим мясом, и как в операционной срезали омертвевшую плоть, — Мне достались насилие и шрамы, напоминающие об аде, как и память о том, что творил Газали с телом моего мужа.

— Вы в армии, Болошова, — удар кулаком по столу прерывает потяжелевшую тишину. — Здесь мы служим на благо отечества, теряя родных, друзей, иногда себя. Каждый солдат знает о рисках и готов к потерям.

— А ещё каждый солдат верит, что его не сольют в утиль, — поправляю одежду и поворачиваюсь к нему. Кажется, своим поступком я вывела генерала из равновесия. У него дёргается левый глаз и уголок рта. — Что о его семье позаботятся, а сам он будет отомщён.

— Красин погиб при выполнении задания, поэтому его родные получат положенные выплаты.

— Дрон детдомовец, — выдавливаю из себя, сдерживая всхлип. Чёртовы гормоны и осадок от чувства несправедливости. — Его семьёй был наш отряд и я.

— Мне жаль, но вы не оформили свои отношения, поэтому не можете претендовать на выплаты и положенные почисти, — неловко откашливается Савицкий, лезет в ящик стола и достаёт небольшую коробочку с орденом. — Я сейчас нарушаю правила, но это должно принадлежать вам и вашему будущему ребёнку. В качестве заботы командование не будет предъявлять обвинение. Вы увольняетесь из рядов вооружённых сил и лишаетесь права вернуться обратно. Свободны.

Накрываю трясущейся ладонью красную коробочку и проезжаюсь ею по столу. Всё, что мне сейчас хочется, так это сползти на пол и зарыдать как маленькому детёнышу. Андрей делал меня сильной, но в данный момент чувствую себя той пятилетней девочкой, что в одно мгновение стала сиротой, потерявшей в аварии родителей и попавшей в казённые стены.

— Мой тебе совет, Рената, — слышу покровительственные, даже отцовские нотки в голосе генерала. — Найди своё место в мирной жизни и забудь о мести. В твоих силах вырастить частицу, оставшуюся от мужа, и позволить себе быть счастливой.

Молча киваю, прижимаю к груди награду и делаю неуверенные шаги к двери. «В моих силах. В моих силах. В моих силах», — повторяю про себя, концентрируясь на состаренной бронзе ручки, пока пересекаю кабинет и цепляюсь в неё. В приёмную в прямом слове вываливаюсь, падая в руки Давида.

— Ты как, Блошка, — с тревогой вглядывается мне в лицо Топор, не выпуская из захвата. — Может к врачу?

— Уведи меня отсюда, — шевелю онемевшими губами, вяло тряся головой. — Домой. К Андрею.