Ведьма для князь-сокола

С той поры прошёл год. Пока дедушка здоров был, жили мы спокойно и радостно, а зимой унесла его неведомая лихорадка. 

Пошла я в услужение к богатому соседу. Всё бы ничего, да недавно сынок его, Фрол, из похода княжеского вернулся, и теперь житья мне от него не стало: то руки распускает, то губами слюнявыми тянется.

Умерли родные. Нет больше у меня никого, и некому за меня, горемычную, заступиться.

С самого рассвета работа на кухне кипела: посуду в корыте нужно перемыть, обед наготовить, а на утренней и вечерней зорьке ещё скотину накормить и подоить.

Руки от ледяной воды одеревенели, но лучше так, чем в избе перед глазами Фрола мельтешить.

Чтоб его лихоманка взяла!

Подумав о ненавистном хозяйском сынке, вздрогнула, но торопливо отогнав мрачные мысли, вернулась к работе.

Одна отрада: когда с делами управлюсь, можно будет рукоделием заняться — рушники да рубахи узорами причудливыми вышивать, или в лес сходить — берёзкам-подружкам на судьбину мою нелёгкую пожаловаться.

Долгими зимними вечерами я любила выводить хитрые завитки под тихие, заунывные песни. В голове рисовала, как красавец-молодец с сапфировыми глазами и кудрявыми волосами наденет рубаху, залюбуется моей работой. Представляла образ милого суженого, нежные объятия да сладкие поцелуи, сама смущалась и краснела от глупых мыслей.

Теперь-то я понимала, какими нелепыми были мои мечты. Судьба оказалась ко мне немилостива.

«То ничего, некоторым гораздо хуже бывает, — уговаривала я себя, вспоминая бабушкины наставления о смирении и терпении, но представляя Фролкины объятия и поцелуи, мне аж тошно делалось. — Нет! Никогда этому не бывать, лучше в реке утоплюсь!»

Удачно выйти замуж я не помышляла. Кто ж в семью сироту-бесприданницу примет?! Но хоть бы вдовец какой добрый да работящий посватался, я, может, и согласилась бы, лишь бы подальше от Фрола да дружков его наглых, да развязных.

Под вечер, прихватив ведро, отправилась в хлев доить коз. Рогатые неслухи радостно заблеяли, они признавали только мои руки, упрямо не даваясь никому.

— Алёнка, а ну, ступай сюда! — послышался недовольный окрик хозяйки. — Опять, наверное, бока отлёживаешь. Вот свалилась на мою голову помощница.

— Здесь я, Прасковья Никитична, — почти сразу ответила я, выглянув из хлева. — В козлятник пошла.

— Смотри у меня! — строго добавила она и погрозила пухлым пальцем. — Просто так кормить не стану. На хлеб заработать надо.

У крыльца стоял Фрол и, сложив руки на груди, нахально ухмылялся.

Не поднимая на него глаз, я вернулась в хлев, подпёрла вилами дверь и тихо поцокала, подзывая животных. Мягкая шёрстка приятно грела озябшие руки.

— Родные мои, заждались уже? Сейчас, сейчас я быстро, — ворковала, одновременно обмывая вымя тёплой водой.

Через мгновение в дно ведёрка ударились первые тугие струи молока.

— Ну вот и всё, — сказала я, погладив последнюю, шестую, козу по спине.

Всех до одной обласкала и подоила. Заботливо прикрыв ведёрко куском белой ткани, выпрямилась и наткнулась на Фрола, стоявшего позади.

— И нравится тебе такая жизнь? Умаялась, поди, за день? — с притворной заботой спросил он, пытаясь обнять меня за талию.

— Уйди, не то закричу, — попятилась я.

«Как вырваться? Он хоть и неповоротливый, да тут бежать некуда», — мелькнула мысль.

Я начала медленно отступать к дальней стене хлева.

— Кричи. Матери скажу, что сама мне проходу не даёшь. Выгонит из дому, пойдёшь по дворам побираться. А если приласкаешь да в уста поцелуешь, так и я для тебя расстараюсь. Хочешь, сапоги сафьяновые с ярмарки привезу, хочешь платок шёлковый, а хочешь, бусы с серьгами подарю? — голос Фрола перешёл в хриплый шёпот. — Ты только скажи!

— Не подходи! Убью, если тронешь! — предупредила я.

— Ух, так даже лучше! Люблю норовистых кобылок усмирять, — Фрол едко усмехнулся и рванул вперёд.

Со всей силы размахнувшись деревянным ведром, полным молока, я стукнула хозяйского сынка по голове. Он не успел отпрянуть, ведро коснулось его плеч, молоко расплескалось, залив напавшему лицо и рубаху.

Я вжалась в дальний угол. Отступать было некуда. Мокрый и разъярённый Фрол надвигался на меня подобно быку.

«Всё, убьёт сейчас», — подумала я и съёжилась, ожидая удара, но в этот момент в дверях появилась Прасковья Никитична.

— Ах ты, зараза криворукая! Хозяйское добро портить вздумала, — зычно завопила она.

Не замечая сына, подскочила ко мне, схватила за косу, стала таскать и приговаривать:

— Вот тебе, чтобы неповадно было молоко разливать. Вот так, вот так.

 Я пыталась отстраниться, но от её тяжёлой руки так просто было не уйти.

— Ну что, будешь ещё добро портить? Будешь? — приговаривала она, продолжая таскать меня за волосы.

На дворе уже собрался народ, и это подначивало её всё больше, всё сильнее. Она ходила вокруг меня и сыпала ругательствами:

— Посмотрите, какая змеюка выискалась. Сначала молоко вылила, а потом и чего другое задумает. Впредь тебе наука будет.

Фрол стёр стекающие с лица молочные капли и довольно улыбнулся.

— Гнать её, матушка, нужно. Сумасшедшая она. Хотел ей помочь ведро донести, а она кинулась на меня.

— Ах ты, гадина! Коза бесстыжая! — снова взревела Прасковья Никитична, срываясь с места. — На сына моего руку подняла. Вон со двора. Чтобы духа твоего тут не было! Всем расскажу, какая ты есть змея подколодная. Никто тебя больше в дом не пустит.

Она занесла кулак над головой, размахнулась, но я с силой оттолкнула её, поднырнула под руку Фрола, скользнула к двери и выскочила на улицу.

Не помню, как выбралась со двора, как прибежала в старую дедовскую избу, как заперла дверь и до глубокой ночи сидела на лавке, уставившись в угол.

Зацепилась взглядом за свежую паутину на потолке и скривилась. В этих неуютных тишине и полумраке дом выглядел чужим.

Ветер снаружи завывал. Через треснутые ставни пробивались холодные лунные лучи. Казалось, что по полу растекалось расплавленное серебро, лужицами собираясь вокруг старинных вещей, хранивших давно забытые тайны.

В избе висела тишина, только в щели неугомонный сверчок стрекотал да под полом полёвка скреблась.

Чувства одиночества и безнадёжности легли плотным покрывалом на плечи, хотя родная изба раньше никогда не тяготила, и я с удовольствием пряталась в ней от всего мира.

Бросилась я в угол к резной шкатулке, в которой хранила свои главные сокровища: мамины бусы, деревянную свистульку в форме птички с закрытым клювиком, которую ещё отец вырезал, да крохотное бабушкино зеркальце.

Все ценности свои я сложила в поясной мешочек. На самом дне шкатулки увидела маленькое серебристое пёрышко.

«А это мне зачем? — подумала я, но на всякий случай тоже сунула его туда же.

Положив в котомку последний кусок хлеба, накинула на плечи шерстяной платок и вышла из дома.

Жёлтая полная луна освещала двор, и было почти так же светло, как днём. Я спустилась с крыльца и пошла вперёд, ступая медленно и осторожно. Свернула на тропинку, ведущую к мосту через ручей, прошла пару шагов и замерла будто вкопанная. Вода казалась чёрной, как дёготь. Посреди ручья спиной к берегу стояла женщина. Распущенные изумрудно-зелёные волосы укрывали её до пят. В руках её ярким серебряным отблеском вспыхнуло зеркальце.

Поверхность воды закипела пузырями. Я начала различать вокруг зеленовато-жёлтые всполохи и бесплотные тени. Слышалось жалобное завывание. На мгновение показалось, что в шёпоте ветра я услышала голос, зовущий к воде.

Ледяные мурашки поползли по спине, и я испуганно  стала отступать назад. Зацепившись за корягу, едва не упала, но устояла и уже пожалела, что вышла ночью из дома. Я стала пятиться, пятиться, пока не поднялась на пригорок, а потом во весь дух кинулась к опушке.