Ведьмак: Буря Осколков

«Сёстры вещие везде,

На земле и на воде,

Кругом, кругом водят пляс.

Трижды — этой, трижды — той,

Трижды снова, девять! Стой!»

***

Пёс растерзал женщину, старика и ребёнка, прежде чем воины загнали его в заброшенную сушильню на краю деревни. Никогда раньше этот зверь не проявлял агрессии к хозяевам. С яростным рвением стерёг он Веленские земли, был рядом со своими сородичами в суровых, но справедливых трудах. У него не было загноившихся ран, через которые могли бы войти в жилы духи безумия. Не коснулась его пенистая хворь. И положение пса в деревенской стае никто не оспаривал. Ничего, совершенно ничего не давало повода для этого внезапного предательства.

Воины пригвоздили рычащего, воющего зверя копьями к вогнутой задней стене глинобитной сушильни и продолжали наносить удар за ударом, пока тот не сдох. Выдернув копья, они увидели следы клыков на древках, потёки слюны и крови, погнутые наконечники.

Воины знали, что безумие может долго прятаться, скрываться в глубине, точно едва уловимый привкус, от которого кровь становится горькой. Знахари осмотрели трёх пострадавших: двое уже скончались от ран, лишь ребёнок продолжал цепляться за жизнь.

Во главе торжественной процессии отец отнёс его к Лысой горе, что в Кривоуховых топях, уложил на холме подле корней Шепчущего дуба и ушёл.

Ребёнок вскоре умер. Один, объятый болью перед бесконечным шёпотом духов, которые сонмами кишели вокруг.

Этого и следовало ожидать. Он ведь был слишком мал, чтобы молиться.

Всё это, разумеется, произошло много сотен лет тому.

Задолго до того, как избранный появился на свет.

***

Двери скрипнули, когда я их открыл. Остановившись в проходе, я двумя руками обхватил деревяшку и покрутил туда-сюда. Не ослышался: скрипит.

— Маций! — крикнул я вглубь таверны со звучным названием «Логово Минотавра». Бедненькая, но чистая, — то, что нужно, после долгого путешествия. — У тебя дверь скрипит!

— Амброзий! — из коридора, ведущего на кухню, показалась Урсула, женщина под сорок с доброй улыбкой. — Вернулся!

— Куда бы я пропал? — хмыкнул в ответ и всё-таки оставил дверь в покое, пройдя внутрь.

— А я ему уже множество раз сказала, — ворчливо проговорила подавальщица, пока я осматривал посетителей, подмечая как знакомые, так и незнакомые лица. Людей, впрочем, было немного. Время ещё не вечернее. — Что надо бы смазать. Но ты же знаешь этого жлоба. Масла ему, видите ли, жалко! Говорит, пусть ещё немного поскрипит, а потом уж и смажет…

— Это… ик… вместо колокольчика, как в богатых домах, — пьяно выдал Колек, игравший в кости за ближайшим столом. Трёх его собеседников я не знал, но, судя по виду и степени опьянения, их уровень колебался в плюс-минус таком же диапазоне. Скорее всего, новые коллеги Колека, трудившегося грузчиком в доках.

— А ты, сука, был в этих богатых домах? — заплетающимся языком произнёс один из его дружков, на что Колек толкнул его в плечо.

— У вас ничего не меняется, — негромко сказал я. — Мне как обычно, Урсула. Если, конечно, в меню не появилось чего-то уникального.

— Репа, — фыркнула она. — И я серьёзно. Очень хорошо уродилась. Большая такая. Сладкая.

— Вот уж чего в пути я съел достаточно, — проворчал я в ответ. — Мяса мне, женщина. Целый поднос.

Усмехнувшись, подавальщица кивнула и направилась на кухню, откуда почти сразу раздался её повелительный окрик и послышалось бренчание посуды. Я же, оглядевшись ещё раз, подсел к старому знакомому. И речь не про Колека.

— Я не люблю, — сердито пробурчал высокий худосочный мужчина, сидящий возле чадящей свечи и выписывающий что-то на заляпанной элем бумажке, стопка которых небрежно лежала рядом, — когда меня отвлекают!

Тут же, на столе, возлежала крупная жаба, чьи глаза моментально открылись, стоило мне сесть с ними рядом.

— Привет, Сибор. Ты ничуть не изменился, — ответил я на эти слова. — Тревор, — лёгкий кивок в сторону жабы.

— Амброз, — произнесла жаба. — И правда. Сколько мы уже не виделись?

— Больше года, но меньше двух, — пожал я плечами.

— А-а… это ты, — протянул Сибор, подняв голову. — Я закончил ту картину, которую ты смел объявить «неуместной и вздорной», и поверь на слово, она собрала своих поклонников!

— Ту, где Ляшарель лично штурмует Дворец выборщиков, да так, что аж стоит в стременах? Там ещё, в тени ворот, притаился эльф в обносках нищего, который обирает зарубленного главой инквизиции бунтовщика, а в грозовых облаках над городом можно разглядеть лицо Кируса Хеммельфарта, иерарха Церкви Вечного Огня? — с улыбкой уточнил я.

— Не забывай о себе, Амброз, — с ухмылкой проговорил Тревор. — Среди толпы восторженных лиц есть и твоё.

— Слишком уж широкий разворот плеч там вышел, как на мой вкус, — покрутил на это рукой. — Я на такой каши ещё не наел.

— Что ты понимаешь? — уже спокойнее отмахнулся Сивор. — Мой талант несравненен. Я предмет бесконечных подражаний, однако всё ещё не превзойдён!

— Поэтому он, в дополнение к художествам, начал ещё и вирши сочинять, — пожаловался Тревор. — Строчки и рифмы уже звенят в моих ушах.

— Что же до тебя… о нет, Амброзий, я вижу, что в должной мере передал твои широкие плечи и лихую ухмылку, которую ты, как обычно, прячешь ото всех. Бродячий священник, верно? Уличный жрец, который бродит по деревням и городам, неся слово Вечного Огня? Как бы не так! Ты ведь… ты ведь один из них, — художник сделал акцент на последнем слове. — Верно? Один из тайных…

— Хватит уже, — лаконично заявила жаба, прерывая его. — Ты чокнутый, Сивор. Прости его, Амброз, он всё ещё размягчает краски во рту. Весь мозг себе отравил.

— Отравил, замариновал, ошпарил, да-да, — художник закатил глаза. — Я уже столько вариаций на эту тему от тебя слышал, наглый ты критик, что желудок сводит!

— Тошнота вполне закономерна в этом случае, — сказал Тревор, сонно моргнув. — И не забывай, Сивор, я не твой критик, а лишь скромный наблюдатель, который, когда может, говорит от имени косноязычного множества, известного также как простонародье, или, выражаясь более точно — чернь. Публики, которая, понимаешь ли, абсолютно не способна к самореализации или внятному произношению и потому обладает удручающе вульгарным вкусом до тех пор, пока её не уведомят о подлинной природе того, что им нравится, за исключением, пожалуй, случая, когда они сами как-то узнали об этом. Мой убогий дар, следовательно, состоит в описании для них неких эстетических рамок, в которые загоняет себя большинство художников.

— Эй, склизкий! Да, ты! Слизняк! Вот тебе муха! — Сивор сунул измазанные чернилами пальцы в поясной кошель, вытащил оттуда слепня и бросил жабе.

Всё ещё живое насекомое с оторванными крыльями приземлилось прямо перед Тревором, чей язык розовой молнией метнулся вперёд и мгновенно втянул жертву в пасть.

— Как я уже сказал… — продолжила жаба, но я выставил руку ладонью вперёд.

— Позволь мне один момент, — произнёс я, ощущая, как по таверне начал разноситься одуряюще вкусный запах жареного мяса. Если уж и есть в это время что-то хорошее, так это еда. Некоторая еда. Просто м-м-м!

— Я позволю тебе момент, — сказал Тревор, — если он будет восхитительно лаконичным.

— Благодарю, — улыбнулся на это, — ты упомянул, что Сивор начал заниматься поэзией? — и посмотрел на художника, который аж затрясся. — Лавры виконта Панкраца не дают тебе покоя?

— Этого паяца, который даже имя себе выбрал дурацкое? — зашипел Сивор. — «Лютик»! Скажи только кому, так будут смеяться, пока не исцарапают себе о камни всю спину, валясь на земле. О нет, я не мог позволить миру ощутить всю деградацию от скудоумных стишков этого бездаря, а потому, представив очередную свою картину, немедленно взялся восполнять сей пробел. И пусть местная коллегия бардов с их так называемыми стилями выражения…

— Они ненавидят тебя, — сказал Тревор, — поэтому и не приняли в свои ряды.