Циркачка

Глава 10. Кто-то стоит на пути

Рик

Несносная! Бестолковая! Дикая!

«Во всем повинуюсь, все исполню, о чем попросите — все!» — Да кто б еще такое говорить стал едва знакомому мужчине, имперскому гвардейцу?!

Кто за циркачей, а не за себя просил бы?!

Кто б еще об именах иллюзионистов за еду растрепался?!

И кто еще так в Ассарте страдал?..

«…В меня всю жизнь плевались, оскорбляли, били лишь за то, что на других не похожа…»

Мне обратно захотелось бросится. И обещать, и просить, и сжать ее, тонкую, сказать, что больше такого не будет. Никогда не будет. Никто больше слова дурного не скажет, взгляда косого не кинет, кто руку занесет — лишится руки, кто успеет ударить — жизни.

Усталость говорит во мне?.. — Нет, совесть. Раскаянье за двенадцать лет лжи под железным шлемом, когда она — маленькая северянка, без присмотра Луны по свету ходила, и отбивалась от всякой злости лишь тем, что имела.

А не имела она ничего. И все равно не за себя просила, а за циркачей. Теперь следить за ними надо… Э-ло-из. До безумия странно ты на меня действуешь, я ведь ругать тебя шел, болтливое создание, а ты…

Потереть глаза страшно хотелось, и спать бесконечно долго, но шлем мешал, да и до шатра Солиса добраться надо.

— Капитан. — Я обернулся на резкий голос, сотрясший рыжие кроны. — Присцилла, дрессировщица. Могу говорить с вами?

— Говори.

— Звери долгую дорогу без остановок не могут переживать. Если привычной нагрузки не давать, буянить станут, выть и злиться. На людей не бросятся, но испугают до ус. Сильно. Можем ли мы хотя бы на пару часов каждый день вставать, чтобы дать им кости размять?

— Нет.

— Капитан! А люди?.. — Остановился. Медленно вернулся к решительным, черным глазам. — Людям тоже несладко приходится. Кто привык к движению, без него ржавеет — гимнастка плохо выступит перед северным королем, если до этого месяцами в телеге скрючена будет.

Как наяву увидел хрупкую фигурку, стоящую на руках и ногах, выгнутую полумесяцем. И как неловко падает мое несчастье прямо на копчик, не сумев поймать равновесие.

Раз могу чем-то помочь ей, хотя бы такой мелочью — помогу.

— Посмотрю, что можно сделать.

— Спасибо, капитан. — Присцилла коротко кивнула, но так, будто мне одолжение делает, я же не стал более тратить времени — удалился к разворачивающимся шатрам, и решил, что обо всем договорюсь позже.

Поспать бы… Только бы поспать. 

Не доверял приставленным к Солису магам, стерег его ночами, а спал лишь пару часов перед рассветом. Но теперь, когда все они приготовлением к стоянке были заняты, мог выкроить немного сна. Когда добрел до шатра (как в тумане, отвечая кому-то невпопад), тут же слуг спровадил и запретил беспокоить, а сам на ложе рухнул, едва успев снять шлем.

Искры Солиса назойливо зазвенели прямо над ухом.

— Я устал. — Ответил, не открывая глаз.

И вновь звон, настойчивее, живее. Пришлось впустить в себя тоненькую полоску голубых букв.

— «… И не маяться дурью, никто со мной ничего не сделает! Ну какой от тебя толк, от уставшего?! Сначала скажи, что Элоиз об иллюзиях Берара рассказала, затем хоть всю ночь спи!».

— Об иллюзиях?.. Ферть…

— «Ты не спросил?.. Неужели не спросил? А о чем вы все это время говорили?!»

«…Слушаться вас стану. Во всем повинуюсь, все исполню, о чем попросите — все!» — Ее голосок так и расплывался внутри эхом, рождая приятное предвкушение сна. Звон искр гас в бархате темноты, и я проваливался в нее — возвращался туда, к циркачке.

«…Во всем повинуюсь, все исполню, о чем попросите — все…» - Вновь и вновь повторяла раскрасневшаяся и жаркая, несносная и болтливая Элоиз, а я вновь и вновь отвечал, что опасно обещать такое незнакомому мужчине.

И показывал, почему.

​

***

Вечность бы спал, но и эти часы вернули к жизни! Ясная голова, легкость мышц и налитая сумерками опушка — я втянул вечерний воздух, наполняясь его прохладой, и подумал, что все складывается прекрасно.

Уж присмотрю за Рыцарем и циркачами, с меня не убудет. Мы едем домой, и это — главное.

Берар очень кстати к себе вызвал — я договорился об обеденных стоянках подольше, приврал, что иначе звери буйными станут, а северянка задание выполнить не сможет. Только тогда он согласился. А сегодня наказал за надвигающимся пьянством следить, а то ведь дорога дальняя, никакой ругани и драк не нужно.

Оранжевое пламя коптило небо над костром, пульсировало бликами на розовощеких, подвыпивших лицах. Слуги, рабы, гвардейцы и иллюзионисты — разношерстная толпа разбрелась вокруг огня неровными кучками, делила выпивку, хлеб и вяленое мясо. Радость долгожданной остановки лишь казалась естественной и свободной — над реками кислого вина и смеха властвовали циркачи.

Они организовали толпу искусно и ненавязчиво, совсем как перед шоу у разноцветного шатра. Сквозь ворох тостов дрессировщица раздавала команды, златокудрый паренек бежал их исполнять (вышколен, как ее псы), клоун играл на губной гармошке и подтягивал струны лютни, сирамец с силачом зазывали занять место для игры в ку-ку.

С каждой минутой все больше любопытных вытягивались циркачами к костру. Каждому вручалась кружка с кислым вином, каждого кружили в разговор «Видели, как обезьяны наши летают? А с Ташенькой знакомы? Познакомим обязательно!» и каждый, опускаясь на скамью, чувствовал себя обласканным, и глядел по сторонам в ожидании игры.

Взгляды эти обращались косыми, завидев мою северянку. Шепотки наводняли воздух, но рассеивались, когда остальные артисты перетягивали на себя внимание. Элоиз была кроткой в тот миг, не спешила кидаться в толпу. Жалась к клоуну, и ее серебряные туфельки тревожно подрагивали, когда она стучала ножкой о землю.

Непокрытая, в платье своем голубом… Впервые во всей красе перед процессией показывается. 

Разумеется, переживать ей было не за что, раз Берар меня выставил за попойкой следить. Здесь — укрытый тенью крон и трескучего ночного неба, я мог беззастенчиво наблюдать за буйством надвигающегося веселья.

И за своей циркачкой.

— Ри-и-ик! — Протянул Рыцарь, как ни в чем ни бывало. Вино выплескивалось за края кружек, что он нес ко мне. — Ты чего это деревья подпираешь, а не с остальными сидишь?

— Пошел нахуй.

— Ой, да ладно! До конца моих дней будешь злиться?!

— Да, осталось недолго.

— Тц! Лучше умереть героем, чем жить посредственностью!

— Ты что несешь, болезный? Ты — не посредственность, раз ума хватило моего приказа ослушался, еще и с северянкой спеться. Чем ты думал?!

— Головой!

— Или головкой?

— Говорил же, что ты не поймешь! Вот вернусь героем, и тогда в каждом трактире будут пить за мою храбрость!

— Между храбростью и безумием очень тонкая грань.

— Вот-вот, отличная строка для баллады в мою честь! Или даже для поэмы — да, точно! Хайдерис обо мне поэму напишет, а ты завидовать будешь!

— Он не пишет поэм, дубина.

— А обо мне напишет, вот увидишь! О моей храбрости и доблести будет петь весь Ассарт!

— На поминках.

— Хватит, это уже не смешно. В тысячный раз прости за то, что ослушался приказа, но ты тоже пойми… Вот если бы у тебя была мечта, ты бы что, позорно сдался, если бы кто-то стоял на пути?

Хм…

— На вот, выпей и подобрей. — Он всунул мне кружку с вином, ко второй приложился сам.

— Пить не буду, добреть — тем более. Расскажи, как ты Марсиля уговорил, чтоб вместо него ехать? Сам ему запястье сломал?

— Тц, да он счастлив был, когда я с предложением пришел. Он ведь женился только, не хотел ехать! А запястье вместе выдумали. Он выставил, я сломал.