Дорога к солнцу

Я не люблю людей, и кто сможет меня за это упрекнуть. И пусть я полукровка, пусть жил — даже слишком много жил — среди людей, прав не любить их у меня остаётся куда больше, чем другие расы.

Сколько раз мне снился кошмар, возвращающий меня в детство, в комнату матери, казавшуюся мне огромной и таинственной из-за низко висящего над столом — в самом центре комнаты — абажура. Сколько раз я просыпался и вглядывался в высокий потолок, пугаясь, что все это вернется. Но в комнате было тихо, по потолку ниши ползали ленивые тени, а за задернутой занавеской, отделяющей меня от комнат моего ангела, чуть слышно трещал огонь в камине и совсем редко — шелестела переворачиваемая страница. И я засыпал вновь, успокоенный. Иногда до утра, иногда — чтобы проснуться опять, только бы услышать знакомые звуки. 

Мать я боялся, сколько себя помнил. Ее высокого голоса, томных взглядов в никуда, ее гостей и темноты: когда гости приходили, меня выдворяли из комнаты в чуланчик — спать. Засыпал я не скоро, наплакавшись и икая. И молясь, чтобы утром мать вспомнила обо мне.

В школе стало лучше. Нас кормили, и даже регулярно, и пусть это было не так много, как хотелось, и не совсем вкусно — революция, а затем и гражданская война принесли с собой голод — это было уже не важно: чаще мне не доставалось завтрака, сонная мать выпихивала меня за дверь, едва я успевал одеться. Завидовал ли я одноклассникам, которых переводили через дороги, пугаясь редких машин и трамваев, бабушки, матери? Не знаю. Но я видел во сне голодного первоклашку, бредущего по поземке в школу без шарфа, и плакал. Мне до сих пор снится это.

Не шуми, не мешай, не трогай… сколько еще «не» я слышал — сосчитать нельзя. Я боялся мать. Но очень скоро страх грозил перерасти во что-то более темное. Я уже был готов к этому. 

Свобода, предоставленная мне матерью, привела меня во двор, в школу меня не тянуло — лозунги, попытки подражать взрослым, втягивание в странные мероприятия, именуемые «классовой борьбой», маевками, демонстрациями… и слова «мировой пролетариат» так и оставались просто словами, попытками закрыть и спрятать правду. Фальшью, которую я чувствовал — а другие почему-то нет. Но в школу я ходил. Все равно ходил, и даже почти регулярно.

Моим ужасом были слова. Я не умел говорить, я не хотел говорить, потому что слово — это совершенно не нужная вещь, когда все решает сила. Каждое слово давалось с трудом, каждый ответ на уроке… Об этом вообще не следовало вспоминать. Другое дело — улица. Словами можно было пренебречь и сделать доводы весомыми другими способами. Матери приходилось платить за разбитые окна, выслушивать жалобы на поведение от соседей, учителей, родителей одноклассников... Да от кого только не приходилось! Она выслушивала, иногда даже что-то отвечала. Результат был все тот же: БЕЗ-РАЗ-ЛИ-ЧИ-Е.

А потом все закончилось. Внезапно.

Через окно было не влезть — бандиты так пугали тихих обывателей, что все лишние окна и двери заколачивались намертво. Я подумал было провести ночь на улице, не велика проблема — начало осени. Дожди еще не начались, и от земли еще не несло стылой водой, замерзающей к утру. Но что-то — странное чувство — говорило, что нужно вернуться. 

Мне не пришлось звонить в дверь — пока я старательно раздумывал у парадного и — да! — набирался смелости, меня опередили. Дверь открылась, и кто-то в длинном пальто странного кроя уже пропускал меня внутрь. Оглянуться я не решился, поднимался по лестнице, слушая, как этот кто-то шел за мной. Позвонил в дверь, забыв задуматься или пропустить свою дверь и вообще свой этаж. Один звонок и ожидание. Незнакомец стоял за мной, не проявляя нетерпения, а я так и не оглянулся. 

Мать открыла нескоро. Лицо ее вытянулось, стало таким жалким и непривычно нежным, что я не узнал ее. На меня она привычно не посмотрела, так, скользнула взглядом, я даже не понял, осознала она, что я пришел домой, или все затмил приход нежданного гостя. А именно его мать не ждала абсолютно точно. Я видел это, чувствовал. И пальто на госте оказалось важное, черной кожи.

Потом я стоял в комнате. Абажур светился молочно-золотым, окутывал нас всех тайной. Гость — темноволосый, неопределенного возраста мужик мог быть и молодым, даже, скорее всего, так и было, а может и нет — слишком уж жесткий и внимательный у него был взгляд. Мне-то не было дела ни до гостя, которому меня показывали, ни до желаний этого самого гостя, ни до чего вообще. Я смирно стоял у двери, справедливо полагая, что чем тише я буду, тем быстрее меня отпустят в мою «комнату», ну и что, что без окна, ну и что, что это всего лишь кладовка — главное, это было мое пространство, личное.

— Просто ангелом смотрится. А ты спроси, где он сегодня пропадал. Дня не проходит, чтобы на него не жаловались. Двойки из школы носит, способностей никаких, делать ничего не хочет. И молчит! Ругайся, не ругайся — молчит, и все делает по-своему.

Мать причитала, мужик улыбался — больше насмешливо, чем по-доброму, — я смирно стоял.

— Ну, посмотрел? — высоким и резким от напряжения голосом спросила мать.

— Посмотрел, — мирно согласился гость.

И велел мне подойти. 

— Руку.

Я протянул, а он надел мне на запястье тонкий браслет и застегнул. В меня тут же больно вцепилась застёжка, но пришлось промолчать. Гость так и держал мою руку, а браслет постепенно менял цвет с молочно-прозрачного на радужный: каждый из восьми проявившихся секторов был разного цвета.

— Я забираю его. Приятно, что хоть в чем-то ты не лгала.

Я помню, что мыслей было море, и где-то между «мать молчит» и несколькими нецензурными я плюнул и перестал гадать, что это за дурдом. 

Гость наш, по-прежнему держа меня за руку, вывел в коридор и велел одеваться. Мать… мне приятно думать, что она стояла в проеме комнаты и пыталась рыдать. Жаль только, слезы ее были вызваны не моим отъездом. Оделся я быстро, потянулся было за портфелем, но не взял — просто понял, что не нужно, — и мы вышли. 

На улице накрапывал первый осенний дождик, старое пальтишко скоро промокло, а мы все шли по вымершему городу. Потом я осмелился спросить, не мой ли отец идет сейчас рядом. 

– Нет, — ответил он. — Но это ничего не меняет. 

Мы шли по осенним ночным улицам — пустым и холодным. И мне казалось, что мы никогда не придем, и все будет так же — темно, и холодно, и пусто.

***

Пять минут отдыха явно растянулись на несколько часов. Он усомнился было, не дней ли, но это оказалось бы совсем грустно. Вечер уже пришел в мир, и солнце, едва сияющее за деревьями, как драгоценный слиток, прощалось с лесом. Темнело быстро, а он совсем не чувствовал себя отдохнувшим. Рубашку пришлось порвать еще раз, и это тоже далось с трудом. Пить хотелось еще больше.

Лес был редкий, под ногами скрипела хвоя, а пара пней на пути замаскировались и, споткнувшись не один раз, он боялся, что следующий будет последним, и встать он уже не сможет. 

В конце концов, стало ясно, что направление он потерял. То ли он сам ошибся в расчетах, то ли портал переместился — и такое случалось, особенно в последнее время — но ни знаков эльфов, ни признака хоженых людских троп Май не находил. Он старался держать направление на запад, надеясь отыскать реку в глубине леса — одну из примет, указывающих на точное расположение базы, — тогда, по крайней мере, стало бы понятно, куда двигаться дальше. Но уже не был уверен, где запад, где север. Он часто останавливался передохнуть. Дышать становилось все тяжелее, в голове, будто отлитой из свинца, не появлялось не то, что мысли, даже попытки о чем-то подумать. Пару раз эльф ловил себя на том, что вынужден вставать — он не замечал уже, когда переставал существовать для мира, и с трудом поднимаясь и заставляя себя идти дальше — без дороги, без направления, без надежды, утешался лишь мыслью, что все-таки идет, все-таки что-то вокруг меняется.