Восьмидесятые или Лампочка моя любимая

Увидев Давида, удивлённо приостановилась, не сразу поняв странные движения.
Он стоял на возвышении в центре площади, приподняв руку над головой. Больше всего напоминал оживший памятник вождя революции В. И. Ленина, который указывал направление «Верной дорогой идёте, товарищи!» Покачиваясь на весеннем ветерочке, Давид по-медузьи шевелил распахнутой пятернёй и приветствовал изумлённую Лерку.

Она, неуверенными шагами, вытянув шею, щурясь и напряжённо всматриваясь, подошла ближе.
И обомлела, не веря глазам: он был пьяным! Белый плащ с романтично развевающимися полами, тот самый, который несколько недель назад восхитил её до щенячьего экстаза – замызганный, мятый. Синяя рубашка, расстёгнутая чуть ли не до пупка, экзотично оголяла густо поросшую волосами грудь. Во второй руке, безжалостно портя революционную экспозицию, брякала примитивная сетчатая авоська с торчащими горлышками винных бутылок и надкушенным батоном хлеба. Давид щедро источал радость, запах пота, сигарет и перегара.

– Ты пьяный?! – ужаснулась она осипшим голосом, понимая, отчего телефонный разговор показался странным.

Тот хохотнул, сгрёб опешившую девушку в объятия, весело приправленные музыкальным перезвоном стеклотары. Закружил.

– Лерочка! Лампочка моя приехала!

Она ахнула. Бешено болтала едва достающими до земли ногами, дёргалась, отплёвывалась от жёстких волос, набившихся в прижатый к груди рот. Разозлилась. Было стыдно до слёз. Казалось, люди останавливаются и смотрят на них. На то, как её лапает пьяный взрослый мужик.

– Отпусти! – взвизгнула она.

Вырвалась, зашипела. Кипя и взрываясь от гнева, рванула домой, неистово жалея, что отправила молодого человека, привёзшего её. Давид растерянно похлопал непонимающими глазами. Встрепенулся, рявкнул, ринулся следом. В три прыжка догнал, сцапал и, сердито урча, потащил в машину. Лерка упиралась, выкручивалась, стукала по ладони.

– Не трогай! Пусти! Не дыши на меня!

Они толкались, переругивались, привлекая внимание прохожих. Наконец, обречённо махнув рукой, Светлова сдалась. Чтобы на них не таращили глаза, плюхнулась в автомобиль, громко хлопнув дверью.
Сквозь зубы зарычала:

– Пьяный за рулём?! Как доехал в таком состоянии? Можно ли с тобой ехать?

Давид со смирением и раскаянием шумно вздыхал, слабо огрызался, довольно моргал и, зарываясь носом в её волосы, обнимал, пытаясь успокоить.

– Тс-с-с… Злюка. Ждал-ждал тебя… Зашёл к Сергею…

Она грустно смотрела на его счастливое, по-пьяному глупое, беззащитное лицо, взъерошенную шевелюру и стонала от дикого, казалось бы, несовместимого коктейля эмоций: злость, жалость, нежность, смех… боль.

С грехом пополам завёл машину, и они поехали. Не на Крёстный ход, конечно. К его сварливому другу Андрею на Кутузовский проспект.
Лера сидела, набычившись и крепко обхватив себя. Следила за шумным, сверкающим вечерними огнями городом. Незаметно косилась на сопящего, сосредоточенно наблюдающего за оживлённой дорогой Давида. Он, масляно щурясь, время от времени поглядывал на неё, шевелил улыбающимися губами, мурлыча что-то беспредельно ласковое, интимное.

Она ахала. Испытывала негодование и бесконечное удивление от себя. От того, что её зависимость от Маркова переходила все нормы и границы разумного. Не было ни капельки страшно ехать с пьяным.
Это же Давид! Значит, море по колено. Не боялась попасть в аварию. Ловила себя на сумасшедшей мысли: даже хотелось катастрофы. Придёт освобождение. Все метания, боль и неопределённость закончатся. Погибнуть вместе с ним – не ужасно. Это – вместе.