Восьмидесятые или Лампочка моя любимая

Несмотря на уклончивый ответ Давида на Леркин ультиматум и понимание, что её заигрывания со взрослым человеком могли завести в опасные дебри, остановить химию было невозможно. Они начали встречаться. Первое время всё так же бродили по улицам. Иногда ходили в кино на дневные сеансы. Грелись, перекусывали в небольших кафе. Постепенно встречи увеличивались во времени и затягивались до темноты. Всё чаще захаживали к его многочисленным друзьям, засиживаясь допоздна.

Давид с гордостью демонстрировал её своему кругу, что сильно озадачивало Лерку. За короткий период постарался представить, похоже, всем знакомым. После того как впервые появлялись у очередных друзей, наблюдал за реакцией приятелей и её поведением. Будто постоянно анализировал и присматривался. Заметив непонимающие взгляды, предвосхищая вопросы, хитро хохотнув, изрекал:

– Не смотрите на меня так! Лерочка давно не школьница. Она совершеннолетняя!

Посмеивался и удивлённо пожимал плечами, дескать: сам верю с трудом и каждый раз заново поражаюсь этому факту.

Мужчины критическим оком сканировали смущённую Светлову. Хмыкали, лукаво поглядывая на Давида, одобрительно кивали. Польщённый Марков таял, гордо выпячивал грудь. С довольным видом обнимал Леру, целуя куда-то в висок.

Это выглядело умилительно забавным и по-детски кичливым. Будто счастливый малыш принёс в детский сад новую игрушку и хвастался перед товарищами. Лера косилась на сияющего Давида и тихо улыбалась. Ну и кто из них ребёнок?

К себе никогда не приглашал. Причина была понятна без слов. Это лишний раз подтверждало: жил не один. Как бы ни врал, что бы ни выдумывал. Необязательно быть гением дедукции, сопоставить факты и сообразить – он семейный человек. Не свободен: с женой и, наверное, детьми.

Для себя, несмотря на романтические грёзы, сделала выводы с самого начала. Придерживалась обозначенной границы отношений. И тоже никогда не звала его. Хотя Давид не единожды напирал, подлизывался, напрашиваясь в гости. Уж очень ему хотелось взглянуть и проконтролировать, где и с кем она обитает.

Но куда его пригласить? В вонючую коммуналку, где живёт в одной комнате с дядей?
«О-о! Сие зрелище не для него! – саркастически усмехалась Лера. – Он был бы шокирован».

У крайне неприхотливого дядюшки царил тихий ужас. Бедлам. Воистину мужская берлога, а не жильё: удочки, снасти, рюкзаки, палатки, рыбацкие костюмы, сапоги, отвратительные жестяные коробочки с шевелящимся бордовым мотылём для рыбалки.
В углу пылился, как бесполезный предмет мебели, древний чёрно-белый неработающий телевизор. Связки газет, журналов, книги. Холодильник отсутствовал. Продукты хранились в комнате в закрученных пакетах, сумках со сломанными молниями и потрескавшимися ручками. Красовались в стеклянных банках на столе и старом буфете. Скоропортящуюся еду с наступлением холодов выносили на лоджию и складывали в двадцатилитровый металлический бак.

В комнатушке между столом и продавленным диваном, на котором спал родственник, едва-едва умещалась кривенькая раскладушка для Лерки. Роль согревающего матраса выполнял огромный мужской тулуп из овчины. Его толстые складки и грубые бугры жутко мешали спать. Неровности впивались в тело, оставляя красные следы на коже. На нём плохо держалась простыня: скручивалась, сползала. Но зато было тепло. Между этим добром лавировать, лавировать и не вылавировать.

У Давида, наверное, глаза на лоб вылезли, если бы увидел условия, в которых Лера жила, дожидаясь обещанного общежития. Ему не понять. Для неё главное – свобода. А самое страшное – вернуться в комфортную тюрьму под благозвучным названием «отчий дом».

Ко всему прочему, прагматичный родственник и наблюдательные соседи по квартире не поверят в невинную дружбу со взрослым гостем. Ещё и грозным родителям нажалуются о том, с кем юная беглянка проводила время, злоупотребляя самостоятельностью.

Лера встречалась с Марковым и страдала от угрызений совести. Да, она была юной и неопытной. Но не была дурочкой. Прекрасно понимала: как бы ни врала себе, как бы ни именовала собственное состояние – оно не являлось дружбой. Ни одной минуты. Она пропала и банально влюбилась. Ещё тогда, в самый первый день. И Давида становилось всё больше и больше в её жизни.

В душе поселилось странное, переполняющее всё существо чувство. Сказать влюбилась – ничего не сказать. Это нечто большее, мощное, всеобъемлющее, многогранное, выходящее за грани стандартной любви женщины к мужчине. Лера восхищалась, обожала, боготворила его. Как идола. Как высшее существо. Нет, не водружала на него нимб и не считала святым. Прекрасно видела – Давид далеко не ангел. Скорее наоборот. Умелый искуситель и закоренелый нераскаивающийся грешник. С наслаждением предающийся всем более или менее допустимым порокам, не притворяющийся праведником.

И в то же время непосредственный в общении, с неисчезающей улыбкой и бесконечно тёплым отношением к Лере. Жизнелюбивый, заводной, умеренно циничный. С пытливым взглядом, неуёмной энергией, кипучей жаждой познавать все радости бытия. Нисколько не боялся выглядеть смешным и запросто смеялся над собой. При этом с заметным уважением относился к окружающим. Кайфовал, находясь в гуще событий. В толпе. Говорил, что получал удовольствие уже от того, что просто бродил по городу, толкался локтями среди людей.

Лера не грезила и не допускала мысль о физической близости с Давидом. Не примеряла на себя роль жены или любовницы. Мысли об интиме с Марковым казались кощунственными, низменными. Вызывали отторжение и отвращение. Как святотатство. Больше всего хотелось просто быть рядом. Всегда. Непонятно каким образом… Бестелесным. Как дух. Каждый день видеть его улыбку, слышать голос, впитывать воздух вокруг него, чувствовать, что чувствует он.

Безумно завидовала его близким. Но не жене. Дочери. Хотела бы быть ею. Давид занял в душе Леры нишу, которую в жизни людей занимает папа.

Она до потери пульса боялась родного отца. С той поры как помнила себя, чувствовала отталкивающую от родителя агрессию и не испытывала дочерней привязанности или любви. Приходила в ужас от их чудовищных скандалов с матерью. Они почему-то предпочитали выяснять отношения публично. Шумно и злобно. При посторонних или детях. Призывая присутствующих быть свидетелями диких ссор и выступать поддерживающей стороной. Едва родители повышали голос, она впадала в безудержную панику. Ей было страшно спать в одном помещении с отцом. Долгие годы не могла избавиться от привычки укутывать ночью голову толстым одеялом, высовывая наружу в проделанный для воздуха тоннель кончик носа.

Росла впечатлительным, запуганным ребёнком. Увы, не умела любить отца. Недолюбленная Лера, которую приучили бояться, не доверять, привыкла к напряжению и тотальному контролю. Она остро нуждалась в передышке. В нормальных человеческих отношениях.

Появление Давида в жизни Леры попало на благодатную почву. Было закономерным и своевременным. Ласковый, оптимистичный мужчина явился с территории взрослых. Но был совсем другим. Уверенным, спокойным, добрым. Опекал, заботился, ухаживал и разговаривал, как с равной. Открыл незнакомый мир сказочных чувств и отношений. Не приказывал, считался с её интересами. Искренне беспокоился о самочувствии, не оспаривал право на собственное мнение. Мягко исправлял ошибки.

Проникая в сердце и роднясь душой, обожал называть… Дочкой. Обнимал, убаюкивающе качал и шептал, зарываясь губами в волосы:

– Девочка… Доченька моя любимая… Не устала? Всё хорошо? Ещё побудем здесь?

Если что-то смущало Леру или чувствовала себя неуютно в незнакомой компании, успокаивал:

– Со мной ничего не бойся. Главное – доверься мне. Я тебя никогда не обижу, не брошу и никому не позволю причинить тебе боль.