Отдай, детка! Ты же старшая!

Это были очень странные два часа. К концу полета Даринка была удивлена и озадачена. Очень скоро забыв про неё, Истомин и Резенская, переговариваясь вполголоса, дошли до тем, от которых Горянова  была более чем далека. До книг. Она  с изумлением узнала, что  Альгис Саулюсович необыкновенно начитан. Он легко переходил с темы на тему, как-то просто и доступно вплетая в разговор сложные философские материи. Из всех названных им потоком имен Даринка случайно запомнилаИнгардена.  Кто он и чем запомнился  миру, Горянова не успела схватить, но его фамилия, созвучная английскому  слову «сад», сама осталась в памяти. 

 Принесённый легкий перекус тесного общения Истомина и Резенской  почти не прервал. Наоборот, их разговор за чашкой самого обычного пакетированного чая с серьезного плавно перетек на  странную детскую литературу. Они с таким упоением, перебивая друг друга, вспоминали перлы из книжки под странным названием «Манюня»   Наринэ Абгарян (это имя Даринка запомнила уже в конце разговора, пообещав себе клятвенно, что  по возвращении прочтет этот кладезь великолепных жизненных ситуаций и отличного юмора), что Горянова, забыв  тщательно скрывать свой интерес к разговору, даже высунулась из-за плеча Резенской, чтобы лучше слышать их необыкновенно занимательный диалог. Несколько раз она ловила  на себе открытый, тёплый,  немного ироничный, но явно  заинтересованный  взгляд Истомина и реагировала совсем не так, как обычно. Она ему  улыбалась.  Да и как тут не улыбаться, если перед тобой совсем не чопорный, а какой-то свой, понятный, невероятно помолодевший за этот час мужчина, в котором теперь Даринка наконец рассмотрела и  приятные, с легким оттенком прибалтийского колорита черты  лица, и  подтянутую спортивную фигуру, и ум, и сквозившее во всём облике  чувство  собственного достоинства.

В какое-то мгновение её  молчаливо-заинтересованное присутствие в разговоре стало заметным настолько, что Резенская и Истомин прервались и перевели на Даринку вопросительные взгляды.

 - Ну, ребята, вы такие! Просто! У меня нет слов! – не сдержала Горянова восхищённого вздоха. – Это ж надо, столько знать! А вашу Абгарян  приеду и прочитаю!

Резенская прыснула:

 - О, как вас прорвало, Даринела Александровна, и двух часов не прошло!  Только у неё  про Манюню уже целых три тома написано. Осилите? Чай не  проект и не договор!

А Истомин ничего не сказал. Опустил глаза и улыбнулся краем губ как-то так, мудро что ли, нет, наверное, понимающе, хотя тоже нет, скорее всего  и то, и другое,  но смачно сдобренное  невысказанной лаской. 

Самолет между тем заходил на посадку. Сплотившаяся компания расставаться по прибытии не захотела. Истомин утащил девчонок  с собой во встречавшую его машину, а потом плавно перетянул в свой номер в  шикарном отеле, находившемся в пяти минутах ходьбы от Эрмитажа. Решено было вместе пройтись по Питеру в свое полное удовольствие. У Истомина   день тоже был свободен, важная встреча должна была состояться только в семь. Из комнаты он вышел уже не в костюме, а в джинсах и простом пуловере (цепкий горяновский глаз сразу оценил  пятизначный ценник такой простоты). Побросав  ненужное в номере и  добавив  ещё  к верхней одежде легкие головные уборы, они выбрались в город.

Питер часто в ноябре встречает своих гостей промозглостью и холодным невским ветром. Но сегодня,  сегодня было удивительно. Наверное, единственный  солнечный день суровой северной осени. Лёгкий мороз и  приветливое тепло – всё, как у Пушкина, но только без сугробов!

Дворцовая площадь, Александрийский столп, Триумфальная арка, тихие шаги по   спешащему куда-то  Невскому, переход на другую сторону и  Казанский собор, приведший Даринку  в эмоциональное исступление. Привыкшая к золоту и  малахиту, она впервые видела черно-серые колонны храма и странное, невероятно сдержанное убранство, ни на что не похожее, величественное, от которого веяло настоящей силой. Намоленное место. Да!

   И снова Невский. А вот поворот и набережная  грибоедовского канала,   и шаги направо, и Лиличка  уже читает Ахматову, стоя у «Бродячей собаки»:

Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.

Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней…

Истомин  с Горяновой откровенно любуются  Резенской, такой одухотворенной, такой  нежной, такой сдержанно-питерской сейчас.

Рядом Русский музей. Но Горянова не хочет сейчас отделяться от компании.  Даже ради Ларионова и  его Венеры. Они идут дальше, поворачивая немного и подходя к Михайловскому замку. И Лиля, вспоминая нечастного императора Павла, рассказывает, что дух убитого правителя до сих пор пугает и религиозных людей, и атеистов. «Обычно,  – говорит  она  немного театрально, и взор е1 темнеет, –  он приходит ровно в полночь. Павел стучит, смотрит в окно, дергает шторами, скрипит паркетом... даже подмигивает, вселившись в свой же портрет. Некоторые  посетители видят даже свет от сияния свечи, которую дух Павла несет перед собой».

Истомин не сводит с Резенской глаз. Да и как их можно сейчас оторвать, если она прекрасна? Раскрасневшаяся, полная спокойствия и света, кажется, что она знает  о Питере всё. Смешные, горькие, страшные и просто человеческие истории, связанные почти с каждым домом, что встречаются у них на пути, вылетают  из её уст с невероятной скоростью…

 Даринка слушает  и не мешает, в открытую любуясь подругой, нисколько не испытывая зависти. Ей сейчас хорошо, как никогда. Спокойно. Радостно. Светло.  Никогда особенно не интересовавшаяся историей своего разлюбезного государства, она поражена. По-настоящему. Очень многое она слышит впервые. И  искренне восхищается той, что всё это хранит в своей белокурой, такой  красивой голове. 

Но восхищения, как оказалось, тоже  бывает много.  Через четыре часа несмолкаемой экскурсии Даринка, как ни стыдно ей было это признавать, заскучала.  Нет, не заскучала. Утомилась. Перестала  воспринимать информацию. Пресытилась. Она всё чаще зевала, отходила от Резенской и Истомина, наивно предполагая, что они не замечают, как Даринка морщится и нетерпеливо переступает с ноги на ногу, как норовистая скаковая лошадка.

 - Я думаю, пора сделать перерыв, – наконец предложил Истомин, внимательно  оглядев уставшую Дарину,  – может, вместо пищи духовной,  наконец, что-нибудь перекусим?

 Ах, если бы знала  Горянова, как у неё загорелись глаза от внезапно появившейся перспективы, то  она не стала бы столь  поспешно и радостно  соглашаться.  Потому что, на самом деле, это выглядело очень мило, но   как-то слишком по-детски, словно Горянова сбросила  лет этак десять и превратилась в восторженную, угловатую девицу раннего пубертатного периода.  Истомин с Резенской   предпочли разительные перемены  в её облике  вежливо не заметить, но всё-таки обменялись понимающими взглядами  и спрятали улыбки. 

Компания направилась вверх по улице,  там,  недалеко от Площади Восстания, был славный ресторан кавказской кухни под смешным названием «Баклажан».  Это вводящее во грех чревоугодия заведение встретило их уютом,  домашним вином и соленьями, заполонившими все стены, и сумасшедшими пряными запахами. У компании, нагулявшей на свежем воздухе зверский аппетит, потекли слюнки.  Они заняли приятный столик  в конце зала у окна. Обычно  довольно сдержанная и неприхотливая в еде, Горянова  сразу поназаказала всего и столько, что Резенская не  удержалась и ехидно  предположила, что если Даринка всегда так ест и не полнеет, то  ей стоит запатентовать  особую технологию питания, переводящую излишество энергии в длину ног.

  На что Даринка в долгу не осталась:

 - Резенская, это ты пыталась мне комплимент  сделать или  так, прикололась по ходу? Если второе, то выкуси!  Я, например, совершенно горда  своим прекрасным для возраста поздней  юности метаболизмом! А ты вообще со своей эфемерностью просто мечта  сквалыги, вероятно полагающего, что, в силу отсутствия  аппетита,  ты будешь обходиться своему избраннику недорого.