Я буду твоим [ангелом]

— Сердце имеет внутри хорды, именующиеся также струнами души.

— Стоп, Петрова! Какие струны души? Это просто сухожилия, стягивающие клапаны и миокард! Врачи не рассматривают анатомию с теологической точки зрения, за этим идите в храм… Хоть в Исаакий, хоть в Петропавловку! Плоть есть плоть.

Аня Апраксина аж оторвалась от телефона с вкладкой «ВК», где созерцала вовсе не подсказку по теме сердца.

Петрова! Вот дура! Спорить с самим Андрасом!

Валентин Самойлович вперился в рослую ровную фигуру у края анатомического стола — аккурат на самые выдающиеся её части, за которыми и прячется сердце. Окси поправила ворот зелёного свитера под белым халатом и ответила с честью:

— Пока сердце бьётся, оно не плоть. Известно же про кардиомиопатию Такоцубо — синдром разбитого сердца.

— Но он не связан с деформацией сердечных струн, двоечница! Это ослабление функции левого желудочка…

— На фоне глубоких душевных потрясений.

У Андраса бородка ощетинилась. Так отчаянно доводить анатома могла себе позволить одна Петрова. Окси как-то раз сболтнула, что на первом курсе встречалась с ним, может, поэтому…

— Всё. Ступай с глаз. Пять.

Подруга с ничуть не скрываемым торжеством вернулась и села рядом с Аней. Мельком глянула в развёрнутую на экране старую фотографию и двинула краем рта:

— «My dead boyfriend»?

Подколола, спасибо. Аня прикрыла экран. Русоволосый высоколобый красавец в мундире с эполетами остался смотреть сквозь память грустными голубыми глазами.

— Какая разница!

— Лучше бы ты пошла в исторический, а не в мед, ей богу. Созерцать давно сгинувшего принца для твоей успеваемости бессмысленно.

— Ну извините, у всех разные вкусы. Андрас тоже не Джейсон Момоа, так-то!

Окси едва успела посигналить бровью «не твоё дело», как Валентин Самойлович рявкнул на них обеих:

— Тишина! Апраксина, если ты у Петровой сейчас узнавала не про проводящую систему сердца, я изжарю тебя на адской сковороде! Впрочем, иди-ка сюда. Вилы уже наточены.

У Ани мигом свело булки. Эту-то тему она и не успела выучить. Чёртов недосып и чёртовы старинные фотопортреты.

Они с Окси снимали квартиру за Троицким мостом, в часе пешком от института. Ане как-то незаметно полюбилось проветривать голову вдоль питерских улиц сумрачными вечерами. Родной Псков тоже был красивым и куда более древним городом, но Питер всегда манил Аню. Расклад величественных дворцов на набережной за обширной гладью Невы, тысяча — так ей казалось — непохожих друг на друга островов, каждый со своей судьбой. Временами мрачной, временами пугающей, но неизменно яркой, столичной. Вместо кряжистого Крома — стройная золотая крепость с ангелом на шпиле. Вместо реки Великой — воистину величавая, велиководная Нева. Питер строился, как украшение России, и справился с задачей на ура. Он зачаровывал и охмурял, и ради того, чтобы стать его биением, можно было потерпеть изматывающую учёбу и полунищее бытьё.

Вон, иным пришлось гораздо хуже. Воду с Невы возили на санках мимо опустевших, несгибаемых в своём достоинстве под обстрелами дворцов. Ели по сто грамм хлеба в день, а коллекционные запасы вавиловского зерна не тронули. Как выжили — загадка. Фонарный свет мягко стелился под ноги. Окси давно укатила на своём «Купере», Аня даже не знала, куда. Подруга держала в тайне окрестные чердаки, где можно было подкармливать бродячих кошек.

Если бы не эта полоумная, то и Аня бы отощала, как бездомная кошка. У родителей клянчить ещё денег было стыдно, стипендии едва хватало на книги, волонтёрство в госпитале при институте приносило пока лишь голый опыт. Временами то ли от недоедания, то ли от усталости Ане случалось замечтаться или грезить наяву — ей самой было чудно — как она сестрой милосердия в Первую Мировую ухаживает за ранеными. Читает письма родных немощным солдатам, и жизнь, чуть не улетевшая через осколочные дыры, возвращается к ним… Вроде на месте института и располагался некогда Апраксинский дворец, превращённый в госпиталь. А потом случилась революция. Аниных предков лишили имущества, дом снесли.

Седьмая вода на киселе совершенно неожиданно заговорила в Ане на второй неделе жизни в Питере. Вроде сто лет прошло и столько поколений, а память крови оказалась сильнее времени. Прогуливаясь по набережным горделивого, изысканного города, Аня вместо простых джинс представляла себя в широком, сверкающем отделкой платье с кринолином, с ажурным веером в белой перчатке, обмахивающим лебяжье декольте, а в высокой, открывающей шею прическе устроились маленькие бриллианты и большой изумруд…

Папа грозил пальцем, наказывая не плясать слишком много, но как не уступить мазурку Саше, Сашеньке, светлейшему во всём «ангелу души» — Александру Александровичу, если он смотрит и просит, одним бесценным взглядом, ведь просить так часто напрямую не полагается царственной особе. Нужно ради такта менять партнёрш. И если не её, Аню, то Саше придётся пригласить на танец графиню Юсупову, а это недопустимо — Лизонька давно метит сблизиться с ним. Ну уж нет, хоть бы и ножки наутро отбросить, но Саша, Сашенька будет танцевать только с Аней! Чтобы сердце пело гитарой, и голову кружила любовь…

Это ж надо так замечтаться, чтоб со всего маху влететь голенью в цепь заграждения! Больно…. Аня шикнула и потёрла саднившую ногу.

Вот тебе и царские балы! С реки подул нехороший ветер. Аня глянула на часы мобильника — всего семь вечера, а уже темно. Осень.

Величавое строение собора точно выросло перед ней из тёмной воды. Обычно приветливый на вид и благосклонный, сегодня на фоне закатного мерцания туч он смотрелся пугающе.

Да и какое впечатление может производить усыпальница императоров России в вечерний час? А сколько было расстреляно невиновных у стен бастионов самой крепости, и кто знает, где покоятся их тела. В том числе его…

Аня только сейчас поняла, что резко похолодало, и она порядком продрогла. Ангел на шпиле собора сиял несломленным стягом.

Неужели ему там не холодно? Жестокий порыв ветра подбросил в воздух листья, закружил Аню, заставив закрыться сумкой от пыли. В вое ненастья вдруг почудился вороний грай, да какой злобный, лихой! Аню ни с того, ни с сего проняло ознобом. Из-под локтя она сощурилась на шпиль и разглядела, как стая чёрных, лихих птиц заклёвывает ангела, обрывает его крылья, его одежды, стремясь столкнуть со шпиля! Видение было столь чётким, что Аня подмечала, как опадают снегом белые, чистые перья, устилают двор собора…

— Не смейте! Не трогайте его! Кыш! — не выдержало сердце. Крик опередил разум. Вороны с диким хлопаньем и — чёрт возьми — хохотом? Разлетелись в стороны, тут же сгинув. Аня стояла, вспотевшая и разъярённая, потрясая сумкой. Неужели ею она разгоняла ворон?

Ангел сиял в лучах прожекторов, целый и неосквернённый, но душу колотило волнение. И как Андрас может считать, что её нет? Сам он бездушный человек!

Не понимая толком, что она делает и зачем, Аня быстрым шагом ринулась к крепости. Предчувствие звало, кричало — эти вороны привиделись неспроста. Завтра она будет ругать себя за мнительность, но вдруг, вдруг кому-то за узким деревянным мостиком нужна помощь? Ворота, на удачу, оказались незаперты. Проход на Заячий остров закрывался в девять. Аня почти бежала вдоль каменной стены, ища, сама не зная, чего, и металась бы долго, если бы тихая тень под куцым кустом сирени не привлекла её внимание.

Там сгорбился, сжался человек. Ноги разом ослабли. Не привиделось. Мысль, что вдруг это опасно, вдруг там прячется маньяк или призрак, колыхнула боязнью, но Аня собралась с волей. Человек тёр плечи и негромко покашливал, явно страдая. Он нуждался в помощи.

Будь Аня врачом или сестрой милосердия, она бы не бросила беспомощного человека умирать на улице. Тем более, к нему её привели собственные туфли. Аня сделала пару шагов ближе, под подошвой что-то хрустнуло. Она отдёрнула ногу. В траве лежало сломанное белоснежное перо.