Невеста на уикенд

В зал кафе, где договорились встретиться, захожу на десять минут раньше назначенного времени. Но отчего-то я больше чем уверена, что она уже там.

Переступаю порог любимого заведения, и в нос тут же ударяют запахи свежей, потрясающей выпечки и кофе, такого вкусного, которое найти можно только здесь. Вот только для моего обостренного обоняния сейчас такие ароматы – ужасный раздражитель. И я готовлюсь воротить нос от многих так крепко любимых мной вкусностей еще на ближайшие почти семь месяцев.

С того момента, как я узнала, что ношу под сердцем нашего с Ильей ребеночка, прошло полтора месяца. И почти столько же с того момента, как я виделась с ним в последний раз.  И худо-бедно я учусь жить по-новому. Строю свою жизнь заново. По кирпичикам. Крепко-накрепко запечатав все воспоминания о мужчине, которого люблю всем сердцем, в самых дальних закоулках памяти. Все еще будучи уверенной, что ему без меня и без малыша будет лучше.

Полтора месяца. С самого “побега” я не выбиралась из деревни и не выезжала из дома бабушки Ксю. Было не до того. Хотелось забиться в угол и сидеть, молча поедая себя поедом. И если бы не неожиданный звонок еще более неожиданной женщины, я бы так и не решилась высунуть нос из спасительной деревеньки.

Стоит мне только окинуть взглядом уютный зал, как глаза находят ее, гипнотизирующую взглядом двери, что только что закрылись за моей спиной.

Я ежусь, плотнее запахивая кофточку. Зябко стало, вот только отнюдь не от холода изнутри. Щупальцы потянулись снаружи, вытаскивая из памяти наш последний разговор с Эммой Константиновной Сокольской. Неприятный, болезненный разговор. Разговор, после которого я и поняла, что мне лучше уйти в сторону, потому что его мать никогда не примет в семью такую девчонку, как я. Без имени.

Но выбора нет. Она позвонила и попросила о встречи, а я так опрометчиво согласилась. Теперь же остается собрать всю свою силу воли в кулак и пойти к столику, за которым женщина меня и ждет.

Эмма все такая же. Сидя в простой дешевенькой кофейне, она даже смотрится как-то чужеродно и не к месту в своем брючном костюме цвета спелой вишни и со взглядом свысока. Однако что-то все же в ней поменялось. На аристократическом лице появились едва заметные морщинки и усталость. Ужасная усталость. Румянец пропал со щек, а все черты заострились, словно… она пережила какую-то страшную потерю. А что, если ее звонок не просто так? А что, если с Ильей…

– Что с ним? – говорю не своим голосом, с силой сжимая сумочку в руке, и хватаюсь за горло, к которому подкатил ком. – Что с ним случилось?

– С кем? – удивленно вскидывает брови женщина, до этого молча следившая за каждым моим движением. – С Ильей?

– Да, с ним что-то случилось?

– Настя… боже… – подскакивает на ноги Эмма, видимо, увидев, как стремительно я побледнела, и хватает за руки. – Все… все в порядке с ним, Настя. Верней… – тут же поджимает губы женщина, крутя головой. – Давай присядем, ладно? Нам с тобой есть о чем поговорить.

Сердце сжалось в болезненном спазме, но после слов, что с Сокольским все в порядке, стало немного отпускать. Однако слабость в ногах и правда намекала на то, что лучше бы присесть. Что мы и делаем. А потом молчим. Обе. Я смотрю везде, только бы не на Эмму, а она смотрит на меня, не решаясь заговорить.

– Настя, я хочу извиниться, – наконец-то подает голос женщина, заставляя удивленно вскинуть на нее взгляд.

– Да-да, я… – вздох и упрямо поджатые губы, а щеки женщины чуть трогает румянец. – Я была очень неправа, – говорит Эмма и крутит в руках чашку с кофе, обхватив ее изящными пальчиками. – Я иногда слишком сильно опекаю своих детей и забочусь о них,  и в итоге забываю, что мои Илья и Инна выросли, – продолжает Эмма, а я даже и не нахожусь, что сказать. – Я перегнула палку и разрушила своим упрямством жизнь сына, – смахивает с уголка губ слезинку Эмма, поднимая на меня красные глаза. – Я могу надеяться на то, что ты меня простишь? Или хотя бы попытаешься?

– Я… – открываю и закрываю рот, как рыбка, абсолютно растеряв весь словарный запас. –  С Ильей точно все хорошо, Эмма Константиновна? – все упрямо талдычу один и тот же вопрос, комкая рукава свитера во вспотевших пальчиках.

– Хорошо. В физическом плане. Он очень-очень много работает и совершенно махнул рукой на свою жизнь, Настя. После того, как ты ушла от него… – вздыхает Эмма, – я его не узнаю. Он потух, Настя. Он без тебя абсолютно потерял стимул к жизни и закапывается в этой своей работе, практически живя в офисе.

Хотелось сказать, что это обычное состояние Сокольского – жить на работе, но язык не повернулся. Не думаю я, что такая женщина, как Эмма Константиновна, просто так из-за ерунды переступила бы через свою гордость и пришла просить прощения.

Значит, ему и правда плохо. Моему Илье плохо так же, как и мне. И как же больно уже от одной только мысли, что улыбчивый и самоуверенный Сокольский, как выразилась его мать, “потух”. Его слова любви набатом звучат в ушах, а вопрос: и кому ты делаешь этим лучше? – как на повторе, все это время крутится в голове.

Кому?

Себе? Ему? Будущему малышу, который родится без отца и которому при всей моей огромной любви к нему я никогда не смогу заменить  папу?

Борюсь за семейные ценности, а своего малыша сама же семью и забираю? Что же я за мать такая буду...

– Настя, пожалуйста, я прошу тебя, как мать, которая наивно полагала, что права. Которая теперь спать и жить спокойно не может, видя, как сыну плохо. Прошу, Настя, вернись к Илье, если правда любишь! – прикладывает руку к сердцу Эмма, а у меня режут глаза подступающие слезы.

Она даже не представляет, насколько велики мои чувства, что ради него и его будущего я решилась отступить. Отойти в сторону. Разрывая свое сердце, зная, что так я уже никогда в своей жизни не смогу полюбить, тем не менее, отошла. В надежде, что Сокольский забудет. Переступит через эти отношения так же, как и через многие, и отпустит.

– Эмма Константиновна, – начинаю, вот только слезы не дают и потоком начинают бежать по щекам, застилая глаза. Я их смахиваю, смахиваю трясущимися ладошками, а они все катятся и останавливаться не собираются. – Эмма, я… – вздыхаю и сжимаю дрожащие губы, сдерживая всхлип.

Только знала бы она, как я живу все это время! От слез до слез, от истерики до истерики. Спасаясь только одной мыслью и одним, еще не родившимся, человечком.

– Настя, – шепчет Эмма и в одно мгновение пересаживается рядом со мной на диванчик, крепко-крепко обнимая и прижимая к себе так, как должна обнимать мать. Гладит по спине, по волосам, успокаивая мою истерику так, как когда-то я мечтала, чтобы делала мама, которой у меня никогда и не было по-настоящему. – Настенька, прости дуру старую, а? – всхлипывает Эмма, целуя в макушку и позволяя прижаться к ней всем телом, как к спасительному огонечку. – Мы все очень по тебе соскучились. И вы нужны Илье, а он нужен тебе и ребеночку… – шепчет, судя по тону, с улыбкой на губах, Эмма, что и заставляет отстраниться и посмотреть в ее глаза.

– Как? – выдыхаю удивленно. Ведь живот еще совершенно почти не видно, всего-то жалких два месяца, как маленькое чудо поселилось внутри и своим присутствием уже незримо меняет меня и мою жизнь.