Мои палачи

Тишиной можно резать меня, мясо, Андрея.

Лучше Андрея.

Он смотрит на меня, внимательно, спокойно, и, наверное, я все таки ослышалась. Но переспросить не могу, язык - пудовая гирька, к нёбу прилип.

В упор, не мигая, он следит за моими шагами обратно к нему. Позы не меняет, слегка наклонившись вперёд, вытянутыми руками упирается в столешницу. На лоб спадает русая челка, он едва заметно кивает головой. Словно спрашивает.

Слышала ли я. И если да - о чем думаю. 

Подхожу. Нас разделяет стол. У него пристальный взгляд. У меня дергается щека. Мы молчим, зависли в одном фрагменте немого черно-белого кино.

Да, он точно это сказал. И на вид не волнуется, так и стоит в нахальной развинченной позе, кажется, если я начну раздирать ногтями его лицо, он даже не шевельнется.

Швыряю в него солонку. За ней салфетницу, за ней груду вилок. Он не морщится, не двигается, приборы со звоном падают, я закипаю от злости. Он ничего не говорит, будто нам нечего обсуждать, и той короткой фразы хватило, но ведь ее мало, очень мало, мне нужен его голос, и я замахиваюсь.

Одну за другой он терпит пощёчины, на коже остаются следы моих пальцев, и у меня уже горит ладонь, когда он хватает меня за шею и сдавливает. Хрипловато-заботливо предупреждает:

- Ладошку отбьешь, Юля. Болеть будет.

В горле мечется сбившееся дыхание. Он рывком притягивает меня ближе к себе, и я почти падаю животом на стол. Он так по-хозяйски, так нагло со мной обращается, что я уже не сомневаюсь - он тот самый Андрей, с которым мы вечно на ножах, но это верхушка, доступная для глаз. А там, в толще океана огромный невидимый айсберг, в темноте он знал мое тело, а я его, плоть к плоти, словно друг другу принадлежим отныне и навека, из тьмы он вытащил это истину на свет.

Он наклоняется к моему лицу. В серых радужках разливаются черные зрачки. Взгляд задерживается на губах. 

- Сентябрь нынче бесконечный, тянулся жвачкой, - буднично сообщает он. Взгляд плавно скользит выше, встречается с моим. - За эти три недели кое-что не слишком приятное понял. 

- Неприятно тебе было? - переспрашиваю, и готова засмеяться. - А я так, представь, купалась в одних приятностях. Весь пляж был забит приятностями. Спала в них, ела в них.

- Про ела - враньё, - он вертит мое лицо в одну сторону, в другую, оглядывает со всех ракурсов, - скоро расстаешь. Как Снегурочка. 

- Как Снежная Королева.

- И она расстаяла?

- Ты серьезно? - цепляюсь в его руку в попытках разжать и подняться. - Ты хоть каплю соображаешь, что делаешь? Тебе лоботомия нужна. Маской той по мозгам настучать.

- Надо. Вдруг поможет. Выбить из головы мысли о тебе. Три с половиной недели. Как юг? Ведь твое время тоже умерло. Я знаю, ты думала.

- Думала. О том, что ты скотина, Андрей, - дёргаю головой, его рука плотно фиксирует шею, словно она сломается, если он отпустит. Запускаю ногти в его кисть, - и ты, и оба твоих брата скоты. Вся семейка.

- Вся? Кис, ты мою фамилию носишь. 

Сглатываю. Я или сплю, или снимаюсь в скетч-шоу, и вот-вот зазвучит закадровый смех. И доставучий Андрей, и мягкий, улыбчивый Алан на свои роли не подходят, мне странно, мне не принять, и мне нельзя на него смотреть, в памяти плывут две августовские ночи, и я получаю травму мозга.

Не питаю эмоций, инстинкт самосохранения бережет меня от сумасшествия, и ощущаю лишь тело, угол стола врезающийся в живот, свою руку поверх его пальцев на моем горле.

- Ты очень плохо со мной поступил. Я же тебе ничего не сделала.

- Я жалею.

- Этого мало.

- Я мучаюсь.

- Вряд ли.

- Я себе тоже навредил. 

- Как же?

- Постоянно тебя хочу.

- Совсем не стыдно?

- Почему? Аж покраснел весь, сама видишь.

Да, кожа на лице красная. Но не от стыда, а от моих пощёчин.

- Ты бессовестный.

- Наверное.

- Палач.

- Твой.

- Отпусти, - с силой бью его по руке и вырываюсь, брякает посуда, ладонью вляпываюсь в салат.

- Отошёл он нее.

Слышу севший от гнева голос Артура, быстрые шаги и сильный толчок, расцепляющий нас. Едва удерживаюсь на ногах, схватившись за его локоть.

- Ты охренел? - сощурившись, он сверлит взглядом Андрея. - Ты нахрена сказал?

Смотрю на синий рукав его пуловера, вымазанный в салате, и сразу все встаёт на места. Поэтому Артур и не говорил, он не их защищал, а, вообще, всю семью, ведь это такой кошмарный скандал.

Может, Олли экстрасенс, или у нее ультрачувствительное материнское сердце, она же с самого начала меня задирала, стоило мне в их семью войти, словно подозревала, что год спустя этим все и кончится.

Неприличной математикой.

Из трёх мужчин в моей жизни все трое ее сыновья.

- Мы уезжаем, - говорит Артур, не поворачиваясь. - Иди в машину.

Заторможенно снимаю с его одежды наструганные соломкой овощи. Огурчики. Корейская морковка. Кажется, грибы. 

Вкусный салат, мой любимый.

- Юля, иди в машину, - требовательно повторяет Артур.

Смотрю на них, они напряжены и молчат, в атмосфере назревает выяснение отношений, но при мне они, видимо, стесняются.

Хорошее воспитание. Либо это просто не моего ума дело, ведь я кто, я никто. Меня не надо спрашивать, и думать обо мне не стоит, можно меня отдать, потом забрать обратно, можно решить, что поделились нечестно, и у меня за спиной меряться письками.

У кого больше - честь ему и хвала, пальмовая ветвь и триумфальный венок на причиндал.

Салют.

Толкаю со стола вазу с розами, которые мы купили по дороге сюда. 

Иду. Выхожу из арки и торможу за углом. Слушаю.

- Я вас обоих предупреждал, - говорит Артур. - Что вы не отсвечиваете. Чего ты не понял?

- Артур. Сегодня одно говоришь, завтра другое. То ты, ссылаюсь, "я эту дрянь за волосы из дома вышвырну". А потом "я тебе за нее башку оторву". Логику прослеживаешь? Я нет.

- Юля! - вздрагиваю от окрика Олли за спиной. - Что стоим-то, мух ловим?! Горячее мое где?