Не многие вернулись с поля...

Согнувшись, командир роты пробежал под взрывом мины. Ход сообщения осыпало пахнувшей дымом землей. Стряхивая ее, ротный подергал головой и плечами, откинул вылинявшую плащ‑палатку, которая вместо двери закрывала вход в землянку…

– По вашему приказанию прибыл! – привычно доложил он и, подогнув одеревеневшие колени, сел на ящик из‑под консервов, служивший комбату и столом и стулом.

Командир батальона, откинувшись на складном топчане, который повсюду таскал за ним ординарец Филь, хмуро качнул головой. Одну его ногу украшал хромовый сапог. Другая, пяткой поставленная на распластанное голенище, была в шерстяном носке, грубо заштопанном тем же Филем. Командир батальона был высок, худ и угловат. Ротный знал, что пять месяцев назад, когда формировались, ему исполнилось двадцать девять лет. Но сейчас он походил на старца, погруженного в невеселые, дремотные думы…

Ротный вздохнул, вытряс из‑за воротника шинели комки глины, тихо прокашлялся.

– Отступаем, – сообщил командир батальона и начал надевать сапог.

Он натягивал его, кряхтя и ругаясь сквозь зубы, а натянув, прижал носок к полу – осторожно, словно начиная путь по хрупкому речному льду. Гримаса боли исказила его лицо. Яростно матерясь, он сорвал сапог и швырнул в угол.

– Мозоль, гадость, замучила! – передохнув боль, пожаловался комбат. – Шагу сделать не могу!

И, чуть помолчав, добавил:

– Отходим, Садыков. Утречком. Приказ на отступление получил…

Комбат поднял глаза на носатое, источенное мелкими оспинами лицо командира второй роты, будто впервые видя, оглядел его широкую фигуру в коробом стоящей шинели, устало уточнил:

– Ясно?

За крошечным оконцем угасал невзрачный вечер. Двадцать шестой вечер непрерывных боев, отсеченных один от другого минутами грозно звенящей тишины…

Командир батальона встал, хромая, подошел к ротному почти вплотную.

– Я тебя вот зачем вызвал, Анбар, – сказал он и повел плечами, как бы умещая на них давящий груз. – Двоих человек надо. Настоящих воинов славной нашей армии…

– Для чего? – попытался выяснить командир роты.

И, столкнувшись взглядом со светло‑голубыми, почти белыми глазами комбата, понял все.

– У меня девятнадцать человек, – пробормотал он. – Все, как один…

– Требуются особенные! – жестко оборвал комбат. – В батальоне осталось больше тридцати боевых единиц. Мой долг – вывести их целыми и невредимыми! Фрицы просто так не выпустят… Кто‑то должен остаться. Такое любому не доверишь!

– Я старый солдат, – вымолвил Садыков, и лицо его помертвело. – Задачу понял… Назначьте меня.

– Шуткуешь? – снова резко перебил командир батальона. – Лишить подразделение командира – прав не имею. Не то – поручил бы. Лучшего и не надо… Твое предложение отменяется! По причине, сказанной выше… Кто есть еще?

Командир роты молчал, понурив голову в неопрятной матерчатой ушанке.

– Эх ты, нянька! – гаркнул комбат, намекая на прозвище, давно и плотно приставшее к бывшему школьному учителю Садыкову, известному неусыпной заботой о своих солдатах. – Каждый день по нескольку бойцов во вчерашние списываем, а он сопли раскидал!.. Войне до краю пока далеко. Придет час гнать фрица в обратную!

Голос его сорвался. Комбат постоял несколько мгновений, судорожно сжимая и разжимая кулаки.

– Когда идут сражения, кому‑то судьбой назначено сгинуть… А мои чуть не сорок штыков понадобятся родной сторонушке! – стихая, договорил он. – Слушай, Анбар… Как этого долговязого кличут? У которого лапы здоровые, вроде моих? Ты в Березине все бегал со старшиной – ботинки ему отыскивал?

– Изя Молдавский? – тускло уточнил ротный.

Командир батальона согласно кивнул:

– Пришли ко мне!

– Не придет, – после короткого молчания ответил Садыков. – Скосил его снайпер. Час назад…

Комбат сел на топчан и принялся сворачивать «козью ножку». Махорка из его пальцев сыпалась мимо газетного лоскутка. Где‑то неподалеку грохнул взрыв. И вслед за ним, как за рыком крупного пса, остервенелыми собачатами залились‑затявкали пулеметные и автоматные очереди…

– Началось!.. – прикурив, устало констатировал комбат. – Разведчика давай, Штапова. Он‑то хоть цел? А впрочем… Без тебя разберусь. Иди, Анбар.

– Анвар, – в какой уже раз подсказал Садыков: командир батальона никак не мог запомнить его имя и постоянно изменял на русский лад.

Комбат не ответил. А когда командир роты, сгорбившись, направился к выходу и плащ‑палатка, прошелестев, закрылась за ним, хрипло крикнул:

– Степан! Филь!.. Где ты там?

Ординарец комбата сидел в окопной нише. Листок бумаги, исписанный химическим карандашом, был зажат в его правой руке. Он уже не читал письмо, но закрытыми глазами видел каракулями выведенное:

«Собчаем вам уважаимый сосед Стипан Ивдокимыч што матушка ваша Аликсандра Иванавна сканчалась от васпаления в лехких акурат на Покрова а козу вашу мы для сахранасти держим у себя как вазвернетес так заберети обрат…»

Степка снял шапку, вжался лицом в ее пахнущую потом подкладку. Грохот начавшегося боя не вывел его из оцепенения, которое смог нарушить лишь голос комбата, призывавшего его, Филя, к себе…

Командир батальона встретил Филя сидя на ящике. Он был обут в оба сапога, туго, по форме, затянут ремнем. Скосив на ординарца красные от недосыпания глаза, коротко предложил:

– Сядь.

Степка, глаза которого еще полнились слезами, поспешно опустился на краешек жесткого топчана. В ту же секунду плащ‑палатка сдвинулась с места и в проем двери шагнул бывший разведчик, затем штрафник, а ныне первый номер пулеметного расчета Алфирий Штапов, из‑за непривычного имени всеми называемый Олифой. Был он не молод – лет под сорок, коренаст, с неровной белесой челкой, которую приминала комсоставская ушанка. Шапкой Олифа гордился.

– По вашему приказанию явился, – в обычной дерзкой манере сообщил он.

– Является нечистая сила, – машинально поправил комбат, явно занятый другими, мыслями. – Солдат прибывает…

И стремительно поднялся.

– Товарищи бойцы Красной Армии, слушайте приказ! – с торжественностью, изумившей Филя, произнес он, отчетливо выговаривая каждое слово.

Степка вскочил, торопливо протянул руки по швам, прижал каблуки, носки развел в стороны. Олифа, независимо подбоченясь, встал рядом с ним.

– …от имени партии и правительства, а также являясь командиром вверенного батальона, ставлю перед вами боевую задачу.

Комбат облизнул губы, чуть помолчал.

– Ввиду отхода подразделения на заранее подготовленные позиции с целью избежания грозящего окружения, вам надлежит остаться на данном участке обороны, чтобы создать видимость наличия батальона… И путем огня, а также других боевых действий, ввести в заблуждение вражеского противника. Родина не забудет вашего поступка!.. Вольно.

Командир батальона рухнул на консервный ящик и, перекосившись, стащил с ноги сапог.

– Ух, разъедрит его в троебожие! – скрипнул зубами он, а потом совсем тихо добавил: – Слышь, Степка. Обувку мне раздобудь… Чую, в этих сапожонках не дойти.

– Откуда же ее взять? – вслух подумал Филь, ошеломленный и комбатовским приказом, и незнакомо мягким звучанием его голоса.

– С кого‑нибудь из вчерашних сыми, – прикрыв веками глаза, посоветовал комбат.

Близким разрывом землянку закачало, будто разваливая на куски. Комбат смахнул осыпавшуюся на него пыль, судорожно чихнул и добавил уже привычное степкиному слуху:

– Командиров ко мне! Оба покудова можете быть свободными. Готовьтесь к выполнению данного приказа…

…Филь вытащил из‑под топчана вещевой мешок, развязал тесемки. В мешке лежала пара ненадеванных байковых портянок, коричневый обмылок, выстиранное и самолично укороченное в штанинах теплое белье, два снаряженных диска к автомату и еще что‑то, завернутое в белую тряпицу.

Развернув ее, Филь осторожно извлек комсомольский билет. К нательной стороне степкиной гимнастерки был пришит потайной карман, куда в трудные минуты упрятывался неприкосновенный запас махорки. В него‑то, бережно подержав в пальцах, Филь, сопя, вложил комсомольский билет, а следом – письмо из родной деревни. Затем вытряхнул на топчан диски для ППШ, завязал вещмешок и сунул его на прежнее место…