Сын властителя Зоуинмархага

Раграсс

У мохнаток очень острый слух. Посторонние звуки, замешанные на эмоциях, – сильнейший раздражитель. Он просыпался. Подобное случалось даже в глубоком детстве, когда ещё не осознавал, кто он есть.

Истинные мохнатки понимают свою сущность, не научившись толком разговаривать. Оборачиваться малыши начинают года в три-четыре. Некоторые – раньше, кое-кто – позже.

Раграсс рос среди людей. Взрослел, не понимая своей природы. Матери почти не помнил – умерла рано родами. Ему года два было, поэтому где-то очень глубоко сохранился её сладкий запах.

Первый оборот – болезненный и странный – случился, когда ему исполнилось тринадцать. Сложный возраст, бесконечное противостояние, бунтарство. Его не любили и побаивались окружающие. Никогда не было друзей – так, принудительные товарищи по играм, детишки подкупленных отцом людишек.

Он не понимал, почему так. Никто не объяснял вымершего пространства вокруг. Видимо, запуганные властителем, боялись рот открыть. О том, что он наполовину мохнатка, узнал, когда появились первые признаки ломки – предшественники оборота.

Тогда рядом появился золотокожий молчаливый Мут – довольно молодой, но уже покалеченный жизнью и людьми хищник – степной тайго. Располосованное на уродливые жгуты-шрамы тело. Оборванные уши. Вырванные клыки. В природе, будь он зверем, – не жилец.

Собственно, как и мохнатка, Мут мало что значил. О таких говорят: полутень, умершая сущность. Ипостась жива, но уже никогда не сможет по-настоящему проявить себя.

Где откопал Панграв этот раритет и почему Мут согласился стать наставником, осталось тайной, хотя Раграсс не раз пытался выудить из молчаливого, нелюдимого калеки правду. Спрашивал напрямую, использовал недозволенные приёмы, бил вопросами грязно, с издёвкой – ничего не помогло. Мут так и не признался.

Он стал для бунтующего мальчишки хорошим наставником и – как ни странно – другом. Наверное, единственным за всю его отроческую жизнь.

Только в тринадцать Раграсс наконец понял, кто он и что его ждёт. Ни тогда, ни сейчас не смирился он с участью, что готовила ему судьба в лице жесткого властительного Панграва.

К чести, отец никогда не скрывал, что он – родитель. Не увиливал, не пытался казаться лучше. Относился к нему, как и к другим своим детям – с любовью. Насколько вообще этот человек был способен на подобные чувства. Правда, Раграсс не почувствовал, что такое – быть семьёй. Потому что родился ублюдком – ребёнком, скорее всего, насилия, чем любви. Хотя наверняка он этого не знал.

Мать, как и он, была махой. Часто он думал: ведь она могла не подпустить к себе человека? Могла дать отпор? Ведь у неё – клыки и когти, но почему-то подчинилась, позволила себя обесчестить. Впрочем, кто он такой, чтобы осуждать? Сколько их таких, порабощённых человеком, не смеющих показывать сущность, подавленных и несчастных?

Что ждёт мохнатку, напавшего на человека, он тоже узнал: огненное колесо и пытки, медленная смерть в лучшем случае. Каторга, выпивающая жизнь и дар, – в худшем. Вон, как в Розовом поселении, где они побывали недавно. Рабы карка – розового красивого камня, из которого люди побогаче строят дома. А таких мест на Зеоссе много. Бездушное опустошение внутренней энергии, после которой – только сухая оболочка остаётся и смерть – долгое угасание, если никто не прибьёт из милосердия.

Раграсс должен благодарить отца, что миновала его подобная участь, но он не умел быть ни благодарным, ни подобострастным. Не носил в душе тёплых чувств, не лизал сапоги: бунтовал всегда, бунтовал везде. Научился лишь со временем стратегически отступать, чтобы позже неизменно наказать обидчика.

Он давно хотел удрать – не находил лишь весомого повода. Пара раз в молодости – не в счёт: Панграв неизменно возвращал его под своё крыло. Зачем он ему нужен – непонятно. На то время у отца были законные сыновья-люди. Один из них – полноправный наследник, старший по возрасту, со всеми вытекающими из этого последствиями.

Панграв женился несколько раз. Все жёны исправно рожали ему детей – почему-то преимущественно девчонок, и очень быстро отходили в мир иной. Ничего подозрительного: кто родами, кто от болезней, кто от несчастных случаев. «Такова их Обирайна», – говаривали старухи-прислужницы. Да и кто бы в здравом уме посмел сказать иное?

Раграсс посмел. Однажды. Глядя в глаза Панграву, высказал подозрение как истину, но старый сластолюбец не дрогнул, удивлённо приподнял брови и расхохотался сыну в лицо. Слишком естественно – такое не сыграешь. Тем более, что Раграсс почувствовал бы фальшь.

– Вырастешь, псёнок, поймёшь, – заявил он жёстко. – Я слишком сильный, а бабы слабы. Не смотри, что они верховодят – не всегда так было – это раз. И никогда не возьмут ведьмы верх в Зоуинмархаге – это два. Пока я жив. А дальше – как Обирайна повернёт.

Обирайна замесила тесто круто. Почти в одночасье ушли один за другим оба законных сына Панграва. Старший – женатый – не оставил после себя наследника. И властительная корона удушливым обручем сжала не только голову ублюдка, но и шею.

Стычка с отцом из-за гайдана Леррана стала отличным поводом улизнуть. И Раграсс использовал шанс на полный оборот Луны, не смея радоваться, но всё же ликовал в душе, выпуская когти и клыки – дерзко, почти сладострастно.

Он понимал: Панграв не из тех, кто выпускает птицу из клетки, но сама Обирайна давала Раграссу карты в руки. Ему всё равно пришлось бы скрыться, и если бы он слушался отца, то давно гнил бы в каком-то забытом дикими богами селении. А так – свобода. Неизвестно насколько данная, но сдаваться просто так маха не желал. Только не сейчас, когда наконец-то получил призрачное спокойствие – хрупкое, меняющее цвет, но всё же оно существовало, распускало робко бутон и позволяло надеяться: так будет всегда.

Он проснулся от беспокойства и тревоги, что разливалась, как шипучий дран. Где-то в ночи горько плакал мшист. Но не его всхлипы и подвывания подняли Раграсса. Небесная девчонка. Беспросветная дура, не умеющая действовать осторожно. Помчалась в ночь, одна. Здесь пустынно, но город рядом, и поэтому неизвестно, что там, во тьме. Какие опасности прячутся среди сугробов и тишины.

Раграсс, обернувшись, пошёл за нею вслед: в ипостаси махи легче догнать. Хороший нюх надо использовать, если он дан. Раграсс не собирался её пугать, но не успел окликнуть. Увлёкся погоней – звериные инстинкты сильнее человеческой натуры.

Он заметил, что девчонка замерла. Но не ожидал, что обернётся и кинется вперёд, сжимая светящееся стило в руке. Полуослеплённый, Раграсс кинулся на неё, чтобы не получить кусок розовой стали в бок.

Запах страха. Отчаяния. Боли. И темнота – тихая, безлунная, с привкусом подтаявшего снега на языке. Шаракан. Девчонка потеряла сознание. Ну да, не каждый день увидишь у своего лица мохнатую морду с клыками.

Раграсс лизнул горячим языком Дарину щёку. Почувствовал её дыхание. Лизнул вторую щёку – осторожно, чтобы не поранить шершавым языком, и, только уловив шевеление и вздох, начал преображаться.

Он уже почти поднялся, когда почувствовал движение за спиной. Плохо отвлекаться на хлопнувшихся в обморок девчонок. Ох, как плохо. Не на то уходит внимание. Об этом он подумал перед тем, как получить удар в затылок, словить искры и рухнуть на примятый и грязный снег.

Геллан

Он мог убить, если бы в последние мгновения не понял, кто перед ним. Липкий страх сжал в объятиях до помутнения, до темноты в глазах. Он не успел – за что казнил себя с яростью дракона.

Дара приподнимается, опираясь на локти. Рядом с ней валяется стило.

– Геллан, ты чего? – спрашивает растерянно, наверное, ещё не понимая, что рисковала жизнью. Видать, у Геллана страшное лицо, потому что девчонка испугана и не может оторвать от него взгляд. Это длится мгновение. Затем она прислушивается и забывает обо всём. Наверное, поэтому и попала в подобную ситуацию.