Маренго

Он вовсе не наивный мальчик, каким хотела бы его видеть Марина. Вовсе не самоуверенный художник-фрилансер, который даже не может нарисовать семь смертных грехов без того, чтобы безбожно — ирония! — не переврать все пожелания заказчика. Он просто мыслит не так, как они: иначе, по-другому, творчески.

Галя понимала.

Марина не поняла.

Антон открывает окно с пассажирской стороны, но вовсе не для того, чтобы проводить Галю взглядом или окликнуть. Просто не хочет чувствовать ее запаха: легкого горьковатого аромата духов, которые она оставила после себя.

Раньше Галя не любила духи. Раньше она не пряталась в шапку до самых бровей, не сжимала губы так крепко, что их почти не было видно, и не отстранялась от прикосновений, как случайных, так и намеренных. Она так старалась не задеть его даже кончиком ногтя, когда отдавала чемодан, что он даже не разозлился.

Как он мог забыть? Галя Голуб теперь не выносит, когда до нее дотрагиваются, так же, как и ее сестра. Правда, Фаина Голуб не пытается притворяться, а носит перчатки, чтобы ее нежелание видел весь мир.

Галя же только делает вид, что она — такая же, как все.

Антон едва ли задумывается о том, что делает: возвращается к вокзалу, проезжает через переезд, выезжает на трассу по заснеженной дороге, ведущей из города на север. Машину отца убрали, следов крови на снегу уже не видно, но незаметное глазу, почти неощутимое поле — след смерти эмпата, который останется здесь на несколько недель — еще здесь.

Пассажирка, которая ехала с отцом, умела передавать эмоции. Когда такой человек гибнет, эти эмоции выплескиваются из его тела в микровзрыве, оставляя после себя отпечаток агонии, который тем сильнее, чем сильнее способности того, кто погиб.

Тонева, погибшая, была «единичкой». Ее смерть Антон ощущает как покалывание на коже, неприятное, но не болезненное и не вызывающее желания упасть на колени и завыть. Когда в позапрошлом году умерла от рака одноклассница Антона, Вера Клименко, из-за эмпатии к ее могиле нельзя было подойти на расстояние десятка шагов.

Антон читал о таких местах еще до Вспышки. Они назывались геопатогенными зонами, проклятыми местами, дьявольскими местами. Там неприятно было находиться, оттуда возвращались с головной болью и желанием что-нибудь сделать с собой и другими. Теперь же у этих зон было научное объяснение. Или псевдонаучное, потому что откуда бы им взяться до Вспышки, когда способностей не было ни у кого?

Антон слышит позади себя приглушенный стук двери и оборачивается. Из здания заправки, а точнее, из магазинчика при ней, выходит заправщик дядя Борис, потягивается, громко и без стеснения зевает и сплевывает на снег.

— Что, — спрашивает он Антона, даже не глядя в его сторону. — Тянет тебя сюда?

Дяде Борису сорок пять, но он выглядит на шестьдесят. Он страшно близорук, но не носит очки, и лет двадцать вообще не поднимал головы от бутылки, и он наверняка даже не понимает, с кем говорит.

— С чего бы меня сюда тянуло? — спрашивает Антон.

Дядя Борис лезет в карман за сигаретами, спохватывается, убирает сигареты обратно.

— А, — говорит он, — это ты. Я подумал, Тонев опять приехал.

Антон поднимает воротник куртки, пытаясь спрятаться от поднявшегося вдруг ветра. Ему не любопытно, но он все равно спрашивает:

— Тонев? Приезжает сюда?

— Раза три приехал, — сообщает дядя Борис. — Ему к похоронам готовиться надо, а он здесь ошивается. Нервирует. Меня и покупателей нервирует. Стоит вот прямо на том месте, где ты, разглядывает снег, ходит кругами, что-то бормочет себе под нос. Это все из-за ауры этой. Она его сюда тянет. — Дядя Борис пожимает плечами. — Ему к похоронам готовиться надо.

Он сегодня явно с похмелья: нос красный, глаза слезятся, руки дрожат и то и дело тянутся к карману с какой-то безликой пачкой сигарет. Вчера была тоже его смена, и вчера, когда Антон приехал на место аварии с эвакуатором, чтобы забрать разбитую машину отца, дядя Борис тоже был тут, и бродил вокруг, все спрашивая: «Мужики, ну что? Ну что, мужики?» — как будто надеялся, что ему вдруг скажут, что пациент скорее жив, чем мертв, и машина, «Лада Калина», на которой отец таксовал, подлежит восстановлению.

Как видно, стресс сказался на обете трезвости дяди Бориса не лучшим образом, и вчера он напился. Но ему было можно пить даже на работе: это была зеленодольская дыра, откуда уехали после Вспышки все мало-мальски приличные люди. Здесь остались только неудачники и «нули» вроде Антона, но Антон работать на автозаправке за ту зарплату, которую предлагал ее хозяин, Эльдар Тхостов, не собирался. Он зарабатывал в Интернете за неделю столько, сколько Тхостов платил за месяц. У него был талант, который не зависел от Венеры в Близнецах и категории способностей, и дом, который он любил и откуда не собирался уезжать.

— Ты-то на похороны пойдешь?

Антон уже открывает дверцу машины, когда вопрос застает его врасплох.

— А мне надо?

Дядя Борис пожимает плечами.

— Ну, это же вроде как твой отец...

— Мой отец не умер! — обрывает Антон и садится в машину.

Он замечает, уже отъезжая, как дядя Борис подходит к месту аварии, но вдруг разворачивается и резко, почти бегом направляется в магазин.