Ланиакея

Раф, как обычно, оказался прав. Разговор был неприятный, но короткий, и уже совсем скоро нас отпустили на обед. Сошлись на том, что спровоцирована драка была той стороной, я подтвердила, что слышала выкрики в адрес Кати и Рафов — в общем, явно имело место оскорбление по признаку наличия способностей. Конечно, в драку лезть не стоило, и можно было решить все словами…

Раф вскипел, и Веревкиной пришлось вмешаться, пока он не наговорил лишнего.

— Ладно, я спокоен, спокоен. Вот только девчонкам, — махнул он в нашу с Катей сторону рукой, — остается разве что мешки с прорезями для глаз напяливать, чтобы, не дай Аллах, не коснуться никого из них пальцем. Мы делаем все, чтобы не лезть на рожон, чаще просто молчим. Но своих, — снова жест в нашу сторону, — мы с Рафаэлем обижать не позволим. Лепите выговор, пофиг. Раф поддержит меня, это я знаю.

— Никто не собирается «лепить выговор», Рафаэль, — сказала Веревкина все тем же успокаивающим тоном. — Но постарайтесь помнить о том, что вы — психопрактик и можете воздействовать на других людей без их на то воли. В большинстве случаев людям не нравятся, когда на их мозг или тело воздействует… — она помолчала, подбирая слова, — невидимая сила. Все это вы учили еще на первом курсе. Просто не забывайте.

Веревкина перевела взгляд на меня.

— Что же касается вас, Фаина, вам стоит быть особенно осмотрительной. Вы уже не просто студентка психфака, вы в шаге от элиты психопрактиков. К вам уже предъявляются повышенные требования, помните об этом. Не разочаруйте тех, кто в вас верит.

Я неосознанно покосилась на Вагнера, который наблюдал за происходящим так отстраненно, словно его это совсем не интересовало — а ты думаешь, интересует, да? Больше вот заняться ему нечем, только разбираться, кто прав, а кто виноват в пьяной драке? — но тут же снова посмотрела на Веревкину. Она, казалось, ничего не заметила и, кивнув, повернулась к коллегам.

— Ну что, я думаю, все свободны. Отдыхайте.

Да, вот так все и закончилось.

Две недели пролетели быстро. Я сдала зачеты по основным дисциплинам, написала заявление о переводе на заочную форму обучения, поскольку основное образование у меня все равно должно было быть вне зависимости от того, буду я учиться в «Ланиакее» или нет, собрала вещи.

Ощущение было странное: и грустно оттого, что расстаюсь с однокурсниками, и радостно оттого, что впереди ждет будущее, о котором я мечтала. Я старалась думать о том, что меня ждет, а не о том, что оставляю здесь, но получалось не очень хорошо. В том числе, и по личным причинам.

Галя рассказала все родителям, и мне все-таки пришлось поговорить с отцом, потому как он позвонил мне сам, в пятницу вечером накануне моего отъезда, когда я уже вышла с последней пары и направилась вниз, к выходу. Махнув Катюхе, чтобы она не ждала меня — и не становилась свидетельницей неприятного разговора — я ответила. Не могла сбросить. Папа бы не понял. Решил бы, что избегаю, как обычно.

Я отстала от спешащих к выходу студентов и остановилась у окна стремительно пустеющего коридора, стараясь говорить негромко:

— Привет, пап.

— Фаина, Галюня сказала нам, что завтра ты летишь в Москву, — начал он без приветствия. — Почему ты не позвонила нам? Почему мы должны узнавать все от Гали?

Я глубоко вздохнула, стараясь не злиться. Наши разговоры были пропитаны взаимной неприязнью — все на протяжении последнего времени, а точнее, последних полутора лет, сразу после того, как я случайно узнала, что я Голубу Юрию Владимировичу никто — чужой человек, а вовсе не родная дочь. Он не хотел, чтобы мне это стало известно, тем более так — из беседы, которую я услышала случайно, войдя в комнату в самый неподходящий момент, но так вышло, и теперь ничего было не изменить.

Я подала документы в ТюмПУ, и отцу перезвонили на следующий день. Две дочери, обе — психопрактики пятой категории… зеленодольская аномалия, чтоб ее, они везде искали хоть какую-нибудь зацепку. Но я не была дочерью Юрия Голуба, и он сообщил это представителю приемной комиссии как раз в тот момент, когда я заглянула в родительскую спальню, чтобы позвать его на обед.

И он даже не счел своим долгом поговорить со мной, объяснить. А я ждала. Я с надеждой заглядывала ему в лицо, порывалась сама завести этот разговор и одновременно боялась его заводить… но ведь я заслуживала объяснения, заслуживала правды. Маме я не сказала, но она, конечно же, заметила наше с отцом взаимное отчуждение. И встала на его сторону в молчаливой холодной войне, которая началась как-то сама собой, и я даже не знала почему.

Я стала избегать разговоров с ними. Приехала домой в первый год обучения всего дважды — зимой, на Новый год, и летом, и едва ли не сбежала обратно в Тюмень в последние дни августа.

В «Ланиакее» учебный год длился с апреля и до конца декабря: три триместра, экзамены, правда, с перерывом на пару недель в разгар лета и в середине осени, чтобы студенты, ошалевшие от новых и очень трудных дисциплин, не сплавили себе мозги. Катя звала меня на новогодние каникулы к себе, в Тюмень, и я уже почти решила, что поеду к ней. Тем более что январскую сессию здесь, в ТюмПУ, мне все равно пришлось бы сдавать с остальными. Ну, так я себе говорила.

— Ты совсем решила от семьи отколоться, Фаина? — спросил отец. — Мать переживает, ты совсем не звонишь.

— Я не откалываюсь, пап, — сказала я, чувствуя себя маленькой провинившейся девочкой. — Просто устаю на учебе, некогда. Много задают.

— Галюне не легче, чем тебе, но она находит время. Ты некрасиво поступаешь. Мама переживает, обиделась. Ты домой когда собираешься? И вообще собираешься?

И снова ни слова о том, что терзает меня изнутри.

— Приеду, пап, — сказала я. — В конце июня у нас каникулы на две недели. Приеду.

— Ясно-понятно. С деньгами нормально, может, кинуть на карту тебе немного? — переключился он на более приземленные вопросы, и я с облегчением поддержала тему.

Уже положив трубку, я долго смотрела прямо перед собой, ничего не видя и не слыша. Так было всегда, сколько я себя помнила. Я всегда чувствовала этот тонкий слой непроницаемой ткани между нами, какой-то панцирь, который не позволял мне заглянуть в душу папы, понять, почему он относится ко мне не так, как к Гале. С ней он был совсем другой, он называл ее «Галюня» или «Братец Кролик» еще с тех времен, когда она носила брекеты для исправления прикуса. Я же всегда была Фаина — и только. Когда папа рассказывал сказки, я всегда сидела рядом с креслом, у его ног, а Галя — на коленях, доверчиво прижавшись щекой к отцовскому плечу.

Я думала, что это потому, что я — старшая, а она маленькая. Но оказалось, дело не в этом.

Мой отец совершил благородный поступок, признав своим чужого ребенка. Я не могла винить его за то, что он не любит меня… или любит, но не так, как Галю. И все же винила. Ничего не могла с собой поделать. Я не говорила с ним не потому, что не хотела говорить, а потому что была обижена и ждала первого шага с его стороны — маленького такого шажка навстречу раскрытым объятьям. Ждала до сих пор.

— Голуб. Добрый вечер.

Я опустила голову, чтобы сделать украдкой два глубоких бесшумных вдоха, притворившись, что сосредоточенно укладываю телефон в сумку. Разговор с отцом расстроил меня, но расклеиваться на глазах у кого бы то ни было я не собиралась.

— Я как раз хотел вам звонить, хорошо, что вы не ушли.

Я вскинула голову, думая, что ослышалась. Мне?

Вагнер остановился рядом, пронзительно прямой и до дрожи недосягаемый, и я особенно остро ощущала это именно сейчас, стоя у окна в пустом коридоре, лишенном жизни и голосов.

— На кафедре очень вовремя спохватились, что в «Ланиакею» нужно передать документы, — сказал он, и я моргнула, заставляя себя ожить. — Идемте, я отдам их вам. Нужно будет просто занести директору, ничего сложного.

Я оттолкнулась от подоконника и без единого слова последовала за Вагнером вниз, в кабинет завкафедрой, цокая каблуками в тишине здания.