Бессмертный избранный

Я не могу спать — меня тревожат мысли. Ребенок беспокойно мечется во мне, и все повторяет и повторяет одни и те же слова.

«Они перешли реку. Они перешли реку!»

И мне не спится.

Я верю в то, что он видел будущее, но я бессильна перед властью своего мужа и правителя Асморанты. Ребенок спрашивает меня, когда мы поедем дальше, но мой ответ всегда только «не знаю». Он постоянно говорит о Серпетисе, и мне приходится изо всех сил стараться, чтобы скрывать свои чувства.

Мне все равно, где он. Все равно, что с ним.

Мне все равно, погибнет он в этой войне или нет.

Мланкин отдал приказ вернуть правительницу в Асму как можно скорее, но я пока не могу заставить себя усесться в повозку. Фиур видел, как мне больно, и я снова изображаю боль уже следующим утром, и кричу так, что Кмерлан затыкает уши и плачет. Я не могу сказать ему, что притворяюсь, но сердце разрывается от любви и жалости, и я целую его и макушку и говорю, что все будет хорошо столько раз, сколько он позволяет.

Я должна что-то сделать со временем, протянуть его до момента, когда на взмыленной лошади или пешком в Асмору примчится вестник войны. Мне нужно найти Л’Афалию. Я должна поговорить с Унной и Цили, но их все еще держат в дровяном сарае, куда меня не пускают, как бы я ни просила и не угрожала.

— Правитель отдал приказ, — льстиво улыбается жена фиура.

Она все норовит коснуться рукой моего живота, все расспрашивает о том, когда же мне рожать. Считает в уме дни с момента моего возвращения в Асму? Шепчется с мужем о том, что син-фира Асморанты могла наставить мужу рога?

Мой большой живот теперь не скрыть самой свободной одеждой. Становится труднее делать самые обычные вещи: наклоняться, чтобы завязать сокрис, встать, после того, как присела по нужде. Ноги кажутся большими и мягкими, и по утрам я едва заставляю себя встать с постели. Кмерлана я носила не так легко, но он и не рос во мне так быстро.

— Мама, тебе лучше?

Я обнимаю Кмерлана и целую в макушку.

— Лучше.

Он кажется словно придавленным к земле, мой мальчик, мой сынок. Пусть и не по-взрослому, но Кмерлан понимает все, что происходит, и страдает так же, как и я, если не сильнее. Умершая и снова вернувшаяся мать, отец, который после возвращения своего первого сына забыл о нем, магия, которая помогает, а не убивает, как ему внушали всю жизнь… мой мальчик вынес за последнее время столько, сколько не под силу вынести иному взрослому.

Он верил отцу и безоговорочно доверял, и тот предал его.

Он верил, что магия — это зло, но вот оказывается, что только магия в силах спасти страну от порабощения и гибели.

Я рассказала ему об Энефрет той первой ночью, вчера… кажется, это было вчера. Кмерлан выслушал меня серьезно и молча, а потом кивнул.

— Она права, мам. Я слышал, что говорили девушки в доме, когда ты вернулась. Все вспоминали прошлую жену отца, Прекрасную Лилеин. И прошлые времена, когда была магия. Говорят, мой отец навлек на Асморанту проклятие тем, что решил очистить ее от магии. Может, это правда? Но зачем он убивал магов?

Он посмотрел на мой живот, наклонился ко мне и зашептал так торопливо, словно боялся, что его прервут:

— И Серпетис такой же, мам. Он не хочет, чтобы я говорил про него плохое, но я не люблю Серпетиса. Они говорили о новой жене для папы. После того, как родится ребенок, он хочет взять себе новую жену. Серпетис не стал тебя защищать. Он только кивнул. Почему он сам не женится, мама? Пусть сам берет себе в жены кого-нибудь. Это наш дом. Вот отец женится, и что тогда будет с нами?

— Мы уедем в Тмиру и будем жить с дедушкой, — сказала я тоже торопливо, чтобы заглушить слова ребенка:

«Серпетис — не плохой человек. Не позволяй моему брату говорить так о моем отце, пожалуйста. Я начинаю злиться, и тебе будет больно».

Если сначала речь ребенка была похожа на речь Кмерлана, то теперь мне кажется иногда, что он взрослее меня. «Он», о котором говорит мой сын, это, конечно, дитя в моем чреве, и мне кажется странной мысль о том, что Кмерлан и этот безымянный избранный говорят о чем-то без меня.

Он учится контролировать свою силу, но у него получается не всегда, и тогда он злится. И тогда мои внутренности словно опаляет огнем, а боль выворачивает наизнанку.

Тогда, в тот вечер, я уселась рядом с Кмерланом на жесткую кровать и долго рассказывала ему о Тмиру и о доме, который нас там ждет. Я хотела бы увидеть своего отца больше всего в жизни. Я хотела бы, что он узнал взрослого Кмерлана, чтобы рассказал ему те сказки, что рассказывал мне, чтобы поцеловал его и заплакал от счастья.

Цили видел его в тот день, когда к ним явилась Энефрет, а я не видела своего отца уже очень долго. Я боюсь, что он решит идти на войну, и тогда я могу потерять его. От этой мысли внутри все стягивается в ноющий узел. Мой старый отец еще может держать в руках меч. Фиуры деревень отправляли в войско Мланкина своих сыновей, но если отправлять было некого, шли сами.

Я знаю, что Цили тоже думает об этом. А еще о той цепи, что связала нас троих до рождения ребенка. Он готов был ехать, готов был сражаться, но теперь вынужден, как трус, сидеть в тылу.

— Я не могу ехать, мне больно, — говорю я сегодня утром, и лицо фиура вытягивается от плохо скрываемого разочарования. — Я прошу тебя дать мне передышку до завтрашнего утра, фиур. Ведь вряд ли вы хотите, чтобы правительница Асморанты потеряла свое дитя по пути домой.

— Правитель просил не медлить. Мы дадим тебе лучших лошадей, син-фира, — говорит его жена. — Выпал снег, на санях ты и не почувствуешь, как домчишься.

Они так хотят побыстрее избавиться от неудобной гостьи, что говорят глупости. Я открываю рот, чтобы сказать ей, что дело не в поездке, но тут в мои мысли врывается голос ребенка.

«Скажи ей, что ее сын умер на поле боя. Скажи, что скороход вскоре принесет к ее дому его одежду — когда войска пересчитают убитых и раненых».

Я не успеваю открыть и рта, когда перед глазами вспыхивает яркий свет. Всего мгновение, но я успеваю разглядеть его: молоденький мальчик, не старше Серпетиса, лежит на земле с разорванным горлом в окружении мертвых и умирающих людей. Вокруг ходят те, кто выжил, и кто-то наклоняется и заглядывает ему в лицо — и качает головой.

«Живых нет!»

От зрелища крови, заливающей все вокруг, мне становится дурно. В голове гудит, я наклоняюсь и выплескиваю утреннюю трапезу фиуру под ноги, не успев даже отвернуться.

— Позовите мою повитуху, — хриплю я, когда Кмерлан помогает мне добраться до выделенной нам сонной. — Позовите!

И на этот раз они подчиняются.

Унна садится у моей постели и трогает мой вспотевший лоб. Я рассказываю ей о том, что видела, понизив голос, чтобы не слышал Кмерлан, и она бледнеет при мысли о Серпетисе. Теперь, когда война началась, она почти не скрывает своих терзаний. Я вижу в ее глазах тоску и боль, и мне кажется, она как-то осунулась за те два дня, что я ее не видела.

— Он жив, — говорю я, и она быстро вскидывает на меня глаза. — Серпетис жив, я знаю.

Ее глаза наполняются слезами. Долгие дни раздумий или мои слова — я не знаю, что становится последней каплей, но плотину прорывает, и Унна разражается рыданиями у меня на груди. Кмерлан удивленно смотрит на нас, пока я поглаживаю светлые волосы той, кого так крепко связали со мной сотканные Энефрет нити, и бормочу что-то почти ласковое.

Она совсем девчонка, и Серпетис для нее — первая любовь, первый мужчина, которого она коснулась в миг, когда он был беззащитен.

Нельзя заглянуть в сердце человека, стоящего на краю смерти, и забыть о том, что видел в его глазах. Нельзя держать за руку того, кто отчаянно цепляется за жизнь, и не думать о том, что именно ты можешь его спасти.