Вера. Надежда. Любовь.

Шел уже 1947 год, когда Егор вернулся домой. Этот день, которого он ждал с того жаркого летнего дня, когда его с односельчанами забрали на фронт, он помнил очень хорошо. Точнее, свое состояние в тот день, когда спрыгнул из тормозящего вагона-теплушки на родную землю. Сердце разрывалось на части, а скупые слезы так и щипали глаза. Жители станции радостно встречали своих героев, обнимали, похлопывали по спине, даже совсем чужих, незнакомых воинов. Война всех сделала своими. Чужих не было. Но Егор знал, вглядываясь в толпу, что не увидит там желанного лица. Ни здесь, ни когда вернется в деревню. Он, пройдя сквозь пекло, настоящий ад, вернулся, а она, его вечная девочка, не дожила до этого момента. Она больше не выбежит ему на встречу, не повиснет на шее, не расцелует его обветренное лицо, не положит голову ему на грудь. Егор не мог признаться своим товарищам, с завистью смотрящих на него, когда получил приказ о демобилизации (мужчин с фронтов мобилизовали в основном в 1948 году, а Егора за особые заслуги, и зная, что у него растет сиротой дочь, командование отпустило домой одним из первых), что не хочет возвращаться домой. Ведь вернувшись туда, ему предстоит признать, окончательно и бесповоротно, тот факт, что Нади больше нет. А пока в нем до сих пор жили воспоминания, как она хозяйничала по дому, наливала ему из чугуна щей, смотрела, как он ест. Длинными и холодными ночами он закрывал глаза, и рисовал себе в голове картинки, как вернется домой, а она встретит его, будет так же суетиться, накрывая на стол, смотреть ему в рот. Что та похоронка, что пришла Ульяне Матвеевне, о которой она написала ему в письме, ошибка, что Надя жива. Но открывал глаза, и понимал, что весь лимит чудес он уже исчерпал за эти долгие годы.

От станции до села был не близкий путь. Переночевал здесь, на станции. Проснулся утром, позавтракал оставшимся сух пайком. На перекладных, где пешком, Егор медленно, но шел туда, где не был почти шесть лет. Шел вдоль накатанной проезжей дороги, которая местами подтаивала от слепящего солнца. За войну Егор прошел не по одной стране, но здешние пейзажи были самими красивыми и милыми сердцу. Он чувствовал, что сама природа улыбается ему, приветствует, легкий, по-зимнему теплый ветерок, ласкал, словно обнимал. На секунду Егору показалось, что какие-то силы прилили к нему. Он остановился, смотря вдаль бескрайнего заснеженного поля, уходящего за горизонт, на солнце, которое светило ярко, и даже не думало скрыться за каким-нибудь облаком. Егор вдруг вспомнил все – с детства, до сегодняшнего дня, и понял, что еще не все кончено. Что стоило прожить весь тот ужас войны, выжить, чтобы хоть раз увидеть это еще раз. Егор невольно вспомнил всех советских военнопленных, которые содержались и умирали при пытках и голоде, и сразу понял, что Надя и Бог стерегли его, сохранили жизнь, и что он счастливый человек. После такой суровой и жестокой войны, он мог своими глазами видеть родные места, слышать звуки леса, и идти своими ногами к дому, потрогать целыми руками холод снега. Его братьям, однополчанам, друзьями, повезло меньше – они не дожили даже до дня Победы, не то что до дня возвращения домой.

Из мыслей его выдернул шум подъезжающего грузовика. Он неловко затормозил перед Егором, вильнув на льду задом, и из кабины высунулась лохматая голова. Это был дед Алексий, мужик из его села, с которым отец когда-то, такое ощущение в другой жизни, работал вместе на ферме. Не сразу, но и дед Алексий признал его. Поздаровкались.

– Ну прыгай, чаво встал-то! Домой тебя отвезу.

А где он, дом-то?

Дед Алексий привез его в Даниловку, родное село Егора, в котором он родился, рос, пока не поженился и не переехал к Наде в Зорино. За годы войны село постарело и выглядело очень печально: покосившиеся глиняные дома, покрытые соломой, выглядели черными. Они все требовали ремонта. Поля вокруг, не смотря на плотный слой снега, выглядели заброшенными. Разрослось разнотравье, достигающее метра в высоту, и торчащее из-под снега. За годы войны поля не были засеяны в полной мере, просто не хватало техники, людей и сил. Егор спрыгнул с машины на въезде в село, поблагодарил старика, и решил пройтись пешком. Свернул по натоптанной тропинке к роднику, осмотрел его. Он тоже весь зарос, просто потому, что его уже некому расчищать. Все мужики погибли на фронте, или еще не вернулись с него. А вернувшиеся без ног инвалиды не в состоянии эту работу выполнить. Но, судя по тропинке, за водой все еще ходили сюда. На пригорке нерушимым исполином стоял храм. Не смотря на свою непоколебимую мощь, тоже не без первых признаков ветхости. Образа, расписанные на фасаде, начинали тускнеть и осыпаться без поддержки. За селом, совсем рядом начинала строиться МТС, с еще совсем скудным автопарком.

Встречавшиеся по дороге бабы, дети, были единственными встречающими его. Идя все ближе к отцовскому дому, в груди Егора все сильнее волновалось сердце, потому что знал, что никого там не встретит. Все же дойдя до дома, на который едва взглянул, сразу прикидывая в голове, сколько сил придется приложить, чтобы поправить крышу тут и там, поднять просевшее крыльцо, он заглянул к соседке, тете Нюре. Старуха, доживающая последние дни, оставшаяся на старости одна, похоронившая и мужа, и детей в войну, все сокрушалась на несправедливость Божью. Что оставил ее жить, а еще совсем молодых, крепких сыновей, прибрал. Но соседскому мальчишке обрадовалась. Накормила с дороги чем богата была. А потом подробно рассказала, где схоронили мать его. Утопая валенками отца, которые нашел на подловке[1], чудом не съеденные мышами, в сугробах, Егор нашел заброшенную, с покосившимся хлипким крестом, буквально из веток, могилу. Летом он обязательно собьет новый, добротный крест, из самого крепкого, молодого дуба. А у Нади даже такого нет… Посидел на снегу, помолился за рабов Божьих как мог, как знал, как мать в детстве учила. А затем поднялся, и вернулся в село, приняв решение единственно верное.

Собрав с соседей по полену, по два, Егор избу топил полутора суток. Солнце помогало ему быстрее согреть замерзший дом. Сходил в правление, отметился, вступил в колхоз. Как мог прибрался в избе, собрал пыль, паутину, выбросил хлам, когда стало хоть немного тепло, в печи нагрел воды, помыл полы, постирался сам. Когда, как ему казалось, дом более или менее стал пригоден для проживания, снова засобирался в дорогу. Нашел в селе лошадь, нанял, и тронулся на санях в путь.

Вернуться в Зорино оказалось значительно сложнее. Все здесь было напрямую связано с Надей. Вот река, в которой он ловил ее венок, вот поле, на котором впервые увидел ее… Это было тяжело. Наверное, так же тяжело, как в первом бою. Особенно, когда он остановился напротив дома, с тремя елями, посаженными перед окнами. Они так нравились Егору, а сейчас ему хотелось спилить их и сжечь. Словно они были виноваты в том, что его Нади нет. Словно это они ее не уберегли.

Егора всего трусило. Когда он прошел по сеням, когда открыл дверь, согнувшись перешагнул порог. Но когда он увидел Ульяну, сердце вовсе перестало биться. Она сидела за столом, глаз не было, лишь только плотно сведенные веки, и обращенная в пустоту голова, а руки перебирали картошку размером с горох, разрозненную на столе. Она постарела не на шест лет, а на целых шестьдесят.

– Кто это? – она моментально среагировала на движение в доме, и впорхнувший в плохо топленную избу зимний воздух.

– Это я, мама.

Она не успела ничего понять, а Егор упал перед ней на колени, утыкаясь лицом в ее подол, прижав к лицо дряхлые руки. Таким образом он благодарил ее, что не смотря ни на что не сдалась, не умерла с голода, не дала пропасть в это худое время его дочери. Дочь…