Чудодей

Уже темнело, и идти по лесной дороге мне было страшновато. Чудища редко нападали на людей, а уж на чудодеев — и подавно. Это если б они тут вообще водились. Но на девушку же все-таки напали… Да и в принципе. Ночь в любом мире, хоть чудовом, хоть без, была временем, когда нечисть любого происхождения выползала из своих углов.

До околицы мы добрались глубоко заполночь. Я уже давно привык везде ходить на своих двоих, но все равно каждый раз отчаянно мечтал о какой-нибудь не ведающей страха лошади. Или железной повозке, как в Бесчудье. Самоходной, на колесах. Я ее всегда слегка опасался, но пользовался с превеликим удовольствием. Особенно той, которую можно было вызвать прямо к хате. Здесь вызвать можно было разве что ездового беса, но тратить на это запасы чуди я стал бы только в том случае, если это был бы единственный способ спасти свою и Батанину шкуры.

Помеченную чудовским знаком хату я нашел быстро. Это было хорошо, это было правильно. Чтят местные чудодеев, держат для нас угол.

Двор был чисто выметен, да только все равно сразу стало ясно, что хата нежилая: ни следов дворового перед крыльцом, ни жирных клякс лапок банника на окнах бани. Еще бы домового в хате не оказалось — и будет нам с Батаней раздолье. Не то чтобы я не любил домашних чудиц, но характером те были ровно как и люди — все разные. Кто-то хоронился от нас, не показываясь, а кто-то встречал у порога да расспрашивал до утра о всяких разностях. Бывало, кто и злом встречал, но на тех Батаня быстро управу находил. Домашние-то чудицы слабенькие были — только своя чудь на них и была, другой взять неоткуда. Порой совсем мало ее на них налипало, едва различишь вообще в темноте. Мой же Батаня даже после вычесывания светился во тьме как огромная синяя лучина.

Но сегодня меряться чудью не пришлось — хата оказалась девственно пуста. Батаня нетерпеливо высунулся из туеска и тут же деловито побежал опутывать сени своими чарами.

— Ты особо не старайся пока, быть можно, мы тут и не задержимся, — сказал я ему, но куда там.

Больше всего мой домовой любил осваиваться на новом месте да наводить свои порядки в не занятой никем хате. Впрочем, и в занятой тоже любил, но все-таки старался сдерживаться в присутствии хозяина, а то и вовсе насупленно сидел в своей скудельнице и отыгрывался потом в первом же походном шалаше. На самом деле это очень удобно — иметь в спутниках домового, и не только потому что это решало проблему с запасами чуди. Достаточно было установить хоть какую-то крышу над головой, даже самую условную, и Батаня принимался за дело. Хоть в дождь, хоть в зной, хоть в лютый холод в свитом им чудовском гнезде было сухо, тепло и уютно — да так, что и уходить-то не хотелось. Сил он, правда, тратил на это тем больше, чем меньше было стен у временного укрытия, поэтому я старался не злоупотреблять. Чуди по земле, конечно, рассыпано немало, но и собирать ее постоянно — не такой уж и простой и быстрый процесс.

Хатка была справная. Даже удивительно, что на нее никто не позарился. Толстые сухие бревна, ровный отполированный пол, чистые занавески на больших прозрачных окнах. А главное — кто-то позаботился и растопил печь. Пусть на дворе и было лишь начало осени, а покуда добрался я до временного своего жилища, успел продрогнуть. Понадеявшись, что и баньку давно уже затопили, я оставил Батаню на хозяйстве и пошел в парильню.

Мыться без присмотра банника было как-то странно. Как долго я привыкал, будучи еще только учеником, к тому, что, оказывается, в этом мире за мной наблюдают — так непривычно мне теперь было в совершенно пустой бане. Надо будет завтра к кому-то в гости сходить, что ли… Хоть посмотреть, как нормальные люди живут, успокоить душу. С баганом местным да вазилой-табунником дружбу свести. Силы у них всегда побольше, чем у мелких деревенских чудиц, а в крупных селах с большим общинным хозяйством они и вовсе в настоящих чудищ вырастали. Ну и знали, конечно, поболе, чем Староста да люд деревенский.

Но сначала надо наведаться на буяву. Без Батани, конечно, ему мертвяковская колоземица губительна была. Как и слишком рьяно освященная земля. Так что любой погост мы обходили широкой дугой, а коли очень надо было — я один шел.

Сейчас надо. Кладбищенской нечисти немало на земле водилось, и, по сути, если кто и мог задрать человека, так кто-то из них. Перед глазами снова встал изувеченный труп красивой девушки. В хату к ней зайти надо будет. Обряд провести… Но это вечером.

Без заботы банника баня стремительно остывала, и размываться, а тем более париться, я не стал. Смыв скользкое немылкое мыло теплой, уже совсем не горячей водой, я завернулся в полотенце. Все-таки в Бесчудье были свои плюсы — мыло у них не в пример душистее да пенистей. То, что в брусочках. А то, что с водой намешали да в банки разлили, я на дух не переносил. Как и еду их в вонючих жестяных банках, бледных кур без вкуса и запаха, упакованных в богомерзкий пластик и хлеб с рыхлым белым мякишем под тонкой, как береста, невнятной коркой.

Так, что-то я проголодался.

К счастью, в печурке отлично натопленной печи прятались небольшой пирог на кислом тесте с рыбой да визигой, горшочек гороховой каши с копченым кабаньим салом, пареная репа с брусникой и прочей ягодой да блюдце киселя на меду.

На столе же ко всему нашелся холодный печеный олений окорок, сочный и пряный, и круглый свежий каравай. Две запотевшие крынки довершали дело — с холодным ягодным узваром и густой свежей простоквашей.

Взяв блюдце, я наложил всего понемногу и поставил обратно в печурку для Батани — там ему было привычней. Обычно домовые не могли по-настоящему есть еду — они посыпали ее чудью, чтобы впитала вкус, и размазывали ее потом обратно по шерсти. Но мой друг был достаточно силен, чтобы слопать угощение до последней крошки.

Поужинали мы в уютном молчании. На самом деле я вообще не был уверен в том, умеет ли Батаня разговаривать — со мной он этот навык никогда не применял. Но другие домовые порой болтали охотно, и слабенькие, больше похожие на сгустки темноты, и матерые старички, умеющие оборачиваться человеком. Маленьким, конечно, не выше кошки, но все-таки человечком.

Батаня же всегда выглядел одинаково и одинаково молчал. Хотя нет, иногда он умел молчать недовольно или, как сейчас, — умиротворенно.

— Ну ладно, иди сюда, — позвал я его после ужина. — А то опять всю ночь трещать будешь.

И правда — напитанная чудью шерсть топорщилась, искрилась и потрескивала как хороший ночной костер. Батаня подождал, пока я с удобством устроюсь на печной полати вместе с нашим туеском, быстренько оплел чарами стол, чтобы еда на нем не испортилась к утру, и забрался ко мне на колени.

Не знаю, делал ли такое еще хоть один из ныне здравствующих чудодеев, но у нас с Батаней был свой личный обряд. Тяжелым серебряным гребнем я расчесывал его косматую шерсть, счесывая с нее чудь на серебряное блюдце, а потом аккуратно пересыпал добычу в серебряные крынки. Сейчас у меня с собой было только две походных — одна полная для работы и одна полупустая для запасов, — но дома у нас хранилось настоящее богатство: два кованых сундука, набитых такими крынками под завязку. Мое чудодейское наследие за почти тридцать лет скитаний по этому миру.

Не всегда улов был таким богатым, как сегодня. Пожалуй, по здешним лесам стоило побродить подольше — авось очередная крыночка под крышечку забьется… Батаня разомлел, да и я уже отчаянно зевал, в очередной раз пересыпая чудь в сосуд с помощью тонкого листа серебра, согнутого воронкой.

Спать Батаня полез в запечье — как и всегда, когда самое любимое место всех домовых не бывало занято. Иногда особо радушные хозяева уступали гостю свою кровать, хотя чаще, если ночевать приходилось в чужом доме, он устраивался у меня в изголовье. Но здесь, в специальной чудодеевой хатке, печь была большой, чистой и прекрасной, и я буквально представлял, с каким удовольствием мой компаньон устроится за ее теплым боком…