Игла в моём сердце

Часть первая: Царевна-Жаба

— Жаба! Жаба!!! — раздалось детское восторженное откуда-то неподалёку.

Василиса, ещё не проснувшись окончательно, по привычке прикрыла лицо локтем, но потом вздохнула глубже, тряхнула головой и вспомнила, что уже взрослая и давно не дома.

Приподнялась, сбрасывая с волос солому и заправляя пряди за уши, натянула сползшую косынку, сощурилась на проём ворот сеновала и увидела веселящихся подле телеги сыновей мельника. Совсем мальчишки ещё. Перед ними квакает, прыгает — они и рады. Сам мельник задремал на облучке, зато жена его — та самая добрая женщина, что вчера ночью не пожалела краюху хлеба и крынку простокваши для припозднившейся путницы, уже бодро вышагивала по двору, развешивая бельё.

«Ох, совсем я заспалась!» — ёкнуло где-то у Василисы, и она подскочила с мягкой соломы, проехала по скользкому боку стога и, как была босиком, припустила к мельничихе. Та уже расправила последнюю рубаху на верёвке и брела по дорожке к реке, где ждала очередная порция стирки.

Догнала почти у воды. Женщина не оборачивалась, напевая что-то под бойкое журчание, поэтому вздрогнула, обнаружив подле себя девушку. Охнула, как обычно бывало, обернувшись, но тут же опомнилась и улыбнулась:

— Доброго утра тебе, гостьюшка. Ты умыться, аль на помощь пришла?

— На помощь, матушка! — заверила её Василиса, судорожно засучивая не очень чистые рукава рубашки. — Вы меня приветили вчера, блудную, ну как я лежать-то буду? Я могу, хорошо умею. Мне стирку даж соседи поручали за плату!

Мельничиха глянула на небо, видимо припоминая вчерашний ливень, и вздохнула:

— Ох, спала бы ты, гостьюшка, ещё часок хоть. Чай, умаялась с дороги-то? Это откель ты к нам шла-то, что сапожки столичные прохудились?

— От столицы и шла, — с ответным вздохом проговорила девушка.

Сделала шажок ближе, затаённо радуясь, что вещи от неё не прячут, взяла одну из пелёнок, устроилась на мостках рядом с хозяйкой и присоединилась к полосканию.

— Три дня шла, матушка, — продолжила она, чувствуя, как руки привычно ломит от ледяной воды. — Думала уж, погибну смертью лютою, да чудом в сумерках наткнулась на вашу мельницу. Видать, боги меня привели.

Мельничиха кивнула:

— Боги всегда лучше знают, как нам быть. И верно тебя направили. Муж-то скуповат у меня, — светло усмехнулась и прибавила: — да добрых людей не бросаем. А что ты добрая, я уж вижу.

Василиса подняла на неё взгляд и сглотнула, а мельничиха поспешила заверить:

— Вижу-вижу! Не запутать меня колдовством, гостьюшка. И через него вижу, — и положила раскрасневшуюся ладонь на покрывшуюся цыпками руку. — Чай, несладко тебе пришлось-то, да? Но я вижу, знаю, что сердце у тебя доброе… — она запнулась, глядя на сжавшуюся от прикосновения девушку, глаза которой стремительно наполнялись влагой, и вздохнула: — Ох ты ж, горюшко, иди уж сюда! — и обняла.

А Василиса, бросив на мостки пелёнку, вздрагивая и скуля, обняла в ответ, впервые за три дня разрешив себе по-настоящему заплакать.

Последствия вчерашнего дождя ещё сказывались широкими, будто озёра, лужами, где вальяжно умостились пучеглазые квакушки. Василиса старалась не смотреть им в глаза. Казалось, будто они насмехались над ней. Квакали протяжно, громко, зазывно, словно намекали, что не деться ей никуда — от себя не сбежишь.

«А вот и денусь!» — думала она, упрямо топая босыми пятками по просохшей земле. Благо, осень ещё не совсем окрасила всё в стылый угрюмый цвет, и по солнышку да быстрым шагом шлось весьма неплохо. Впрочем, сапожки всё равно пока в избе — не наденешь.

Мельничиха шла следом, неся вторую корзину с выстиранным. Хозяин уже очнулся от дрёмы и принялся за дела — пора было везти муку на базар. Сыновья изловили-таки жабу и с интересом разглядывали. Мать прикрикнула, чтоб не нахватали себе бородавок, а Василиса вновь по привычке скукожилась, боясь мазнуть локтем по чужой голой руке, но достаточно скоро опомнилась и опять подошла ближе.

— Что с руками-то у тебя, гостьюшка? — спросила хозяйка, когда солнечный луч удобно полоснул по открывшемуся запястью.

— Что? — взглянула на начавшие кровоточить костяшки Василиса. — Это? Да то привычная я, к холодам всегда трескается, — и отмахнулась: — Зимой заживёт. Чего на мою шкуру жир-то переводить? Я вон намедни полночи серебро чистила мыльной водой, вот, видать, и растрескало пуще обычного…

— Да не про то я, — поджала губы женщина и с сочувствием указала подбородком: — Синяки на запястьях откудова?

Девушка сжалась и натянула рукава, враз утратив весёлость.

— Да ну не хочешь — не отвечай, — сказала мельничиха и погладила её по плечу. — Я, покудова замуж не вышла, тоже всяко бывало. Да с мужем мне повезло, а вот тебе, дай боги, пусть дале повезёт.

На резко вскинутый взгляд женщина не отреагировала — уже отвернулась и пошла в дальний угол двора, оттого Василиса проглотила то, что хотела возразить, и, вздохнув, продолжила работу.

Покончив с бельём, они отправились в дом. Хозяйка всё приговаривала, какую помощницу чудесную ей подослали боги, а гостья, привычно замешивая тесто, думала, как сказать, что собирается уйти? Засиживаться времени не было и, как только починят сапоги, нужно отправляться дальше. Кто знает, сколько ещё придётся брести? А скоро холода наступят, по морозу уже не заночуешь под елью.

Но так и не сказала. Да и разговор сложился лишь вечером. Зато сложился так, что пришлось наконец всё поведать без утайки.

— Ну-у-у, рассказувай, — по-хозяйски важно велел мельник, вытерев усы, когда вся его небольшая семья из жены, двоих сынишек и бабки разделалась с кашей. — Кто ты, Василиса, откудова, и что сталося с… — тут он осёкся, задержав взгляд на лице гостьи.

— Долго сказывать, батюшка, — вздохнула она, но, видя непреклонные взгляды мельницкой родни и воодушевлённые детские, начала: — Иду я, батюшка, от самого стольного града. Три дня шла, по лесам, по весям. Напрямки по большаку погони побоялась…

— Эт кто ж за тобой гнаться-то удумал, а, красавица? — снисходительно усмехнулся мельник под одобрительный взгляд старушки, а жена настороженно выпрямилась. Он, глянув на супругу, тоже нахмурился: — Аль украла чего?

Василиса вздохнула ещё глубже, сжала кулаки и наконец призналась:

— Царевна я, батюшка. Царевна беглая. Жена царевича младшего. Ивана.

Повисло тяжёлое молчание. И если детки поблёскивали любопытством в глазах, то трое старших замерли грозными истуканами, будто решали сейчас — быть ей или не быть.

— Это какая же ты царевна-то, — протянул наконец хозяин, — коли просту работу справно делаешь? Али?.. — и, открыв рот, охнул: — Так энто ты — чуда страшная, что ль?! Царевной-Лягушкой тебя-то кличут?!

— Меня, — покаянно склонила голову Василиса и заправила за ухо бледно-русую прядь, задев ровный, ещё не заживший след от стрелы на скуле.

— Матушка, батюшка, её Баба Яга заколдовала? — спросил младшенький, но те ответить ему не успели, потому что гостья оживилась и заверила:

— Нет! Нет, её мне благодарить надобно, что помогла! Она мне шкурку зачарованную дала, чтобы облик человечий дать на время. Мне ж царь-батюшка на пир с послами явиться велел, чтоб народу заморскому показать, а я-то — как? — осеклась, сглотнув, а после с сожалением прибавила: — А я ж ещё и царевича не приголубила, как жене полагается. Хотела в тот вечер наконец-то… да только… не вышло у меня.