Любовь зла

Верно подмечено, господа присяжные заседатели, счастье не длится вечно. Моё оборвалось в тот день, когда на планете, которой я дал банальное, но сладкое имя Эдем, высадились вояки из Мицарской гвардейской бригады. Один дьявол знает, какие грязные делишки привели их в затерянный уголок мироздания, предназначенный судьбой лишь мне и моей любимой...

Нам повезло. Необитаемые планеты земного типа на космической дороге не валяются, а отыскать такое чудо, как Эдем — один шанс на тысячу. Широкий субтропический пояс, вечнозелёные леса, песчаные пляжи, и ни единого человека кругом. Это ли не рай?

Долина, которую я выбрал для нас, оказалась местечком воистину обетованным. Я так и назвал ее — Наша долина. Зима там короткая и мягкая, пейзажи живописны в любую пору года. Мы могли бы приземлиться на одном из экваториальных островов, где всегда лето, но я хотел, чтобы наши дети знали, как хрустит под подошвами свежий снег, как искрится на деревьях иней и горят обожжённые морозом щёки.

Жизнь мы вели простую и бесхлопотную. Никаких забот о хлебе насущном. Изредка подбрасывай в конвертер немного органики — пару охапок валежника, ворох палой листвы, — остальное пищеблок корабельного синтезатора сделает сам. Местные ягоды и грибы служили приятным дополнением к стандартному рациону.

Однажды я подстрелил водоплавающую птицу, мясистую и жирную, напрасно гордясь первой охотничьей добычей. Сольвейг наотрез отказалась её готовить и не разговаривала со мной три дня кряду. Что ж! Я хотел быть мужчиной, который приносит в пещеру мясо. Если моя женщина слишком щепетильна, чтобы есть убиенную тварь, я не в обиде. Будем вкушать от благ цивилизации, как бы пресны и безвкусны они ни были. Разделим надвое всё, что ни выпадет нам...

Мальчишкой я грезил о звёздах, ради них оставил дом, семью, друзей. Я стал федеральным курьером, двенадцать лет мотался из конца в конец вселенной, доставляя правительственные депеши и щедро оплаченные коммерческие сообщения. Порой я думаю, что учёные давно нашли способ связи через подпространство, но власти положили изобретение под сукно, не желая терять верный источник пополнения казны и контроль над распространением информации. Расклад вам известен. Радиосигнал, посланный в обычном космосе, достигнет адресата столетия спустя. Нарочный на корабле с подпространственным приводом доберётся до самой отдаленной планеты за пару недель. В древние времена новости разносили торговцы и пилигримы, нынче — звездолётчики.

Мне нравилась эта работа, я побывал в сотнях миров. Но настал день, когда смена впечатлений и случайные интрижки осточертели до тошноты, захотелось, чтобы в порте приписки ждал родной человек. И когда я встретил такого человека, лучшую на свете девушку, то понял, что не желаю расставаться с ней ни на миг. Я возненавидел звёзды. Пусть новые молодые глупцы рвутся покорять галактику. Мои странствия окончены, мятежный дух усмирен. Я хотел быть рядом с любимой, осесть, завести дом, растить детей и стариться вместе, упиваясь каждым днём. Весь остаток жизни. В горе и в радости. До самого конца.

Хотите, чтобы я рассказал всю правду, не таясь? Хорошо. Я помню мельчайшие детали, лелею в мыслях каждый миг восьми блаженных лет, которые мы с Сольвейг провели на Эдеме. Воспоминания — единственное, что у меня не отнимут.

Тот день обещал стать ещё одной страницей в книге нашего счастья. Я знаю её назубок, от первой до последней буквы, я вижу тайные письмена, начертанные между строк, и я прочту вам всё как есть. А верить мне или нет — дело ваше.

На ночь я оставил входной люк открытым, и к утру «гонец» наполнился нежным ароматом зацветших в окрестных рощах плодовых деревьев. Нашей долиной завладела весна. Луга оделись сочными травами и пахучими цветами, деревья опушились юной зеленью, а на кустарнике, росшем вблизи корабля, высыпали мелкие лиловые соцветия. В пяти километрах к северу поднимались старые известняковые горы, изрытые карстовыми пещерами, лохматые от лиственных зарослей. Из трещин в каменных боках сочились десятки ключей, искристых, как юношеские грёзы, и прохладных, как сердце красавицы-недотроги. Они питали озеро, которое чистой гладью легло у подножья гор, будто зверёк под кормящей хозяйской рукой.

Нога ботаника и географа не ступала на эти девственные земли, мы сами давали имена тому, что видели вокруг себя. Мы создали свой календарь: в нём было двадцать два месяца, по тридцать семь счастливых дней в каждом. Я не наблюдал бы часов, но Сольвейг дорожила старой привычкой точно отсчитывать время.

Шёл тринадцатый день месяца птичьих трелей — двадцать первое октября по стандартному земному счислению.

Символично, не правда ли? Осень в личине весны. Увядание среди расцвета. Волк в овечьей шкуре. Убийца под маской друга.

Тот день...

Погода стояла по-летнему тёплая, но вода в озере ещё не прогрелась. Я лежал на берегу, приглядывая за играющими детьми, а Сольвейг, как всегда, пропадала в пещере, которую я нарек галереей её имени.

Не видеть любимую час — уже мука.

Украдкой я заглянул в её тайное царство: на неровной стене просторного грота рядом с быками, пятнистыми кошками и фигурами пляшущих дикарей возникло стадо косуль. Летящие силуэты с отброшенными назад рогатыми головками парили над землёй, намеченной несколькими скупыми штрихами...

В колледже орбитального полиса Роботикон Сольвейг училась на магистра искусствоведения, тщась постичь высокий стиль шааронской живописи под мудрёным названием заж-маассет. Милая дурёха, ей так хотелось совершить прорыв в науке!

Сол любила повторять, что шаароны поверили алгеброй гармонию — мол, никто в целом свете не умеет так точно, глубоко и поэтично воплотить в художественном образе числовые закономерности мира. Кистью и красками, безо всяких кибернетических штучек, шаароны творят невероятные оптические эффекты, способные подарить волшебные переживания человеку подготовленному и неприятно ошеломить новичка.

А я скажу так: эти ребята себе на уме. Я бывал на Шааре, пожимал длинные шестипалые лапы местных жителей, смотрел в их влажные усмешливые глазки, и у меня было чувство, будто неприятное, липкое щупальце пробует залезть мне в душу. По галереям я не ходок, но как-то раз в угоду Сол попробовал хорошенько рассмотреть пару шааронских картинок. Господи помилуй! Парень я крепкий, и то проняло: закружилась голова, в глазах зарябило. А она каждый божий день часами таращилась на эту чертовщину.

Сол уверяла, что одно абстрактное полотно в стиле заж-маассет может рассказать о вселенной больше, чем все трактаты земных ученых вместе взятые. Она сама пробовала писать в подражание шааронам, и дружки-эстеты морочили глупышке голову, хором нахваливая аляповатую невнятицу, выходившую из-под её кисти.

Я не против искусства, но если оно не трогает сердце, какого лешего это нужно?

Выбирая тему научной работы, Сольвейг колебалась между древней наскальной живописью Земли и шааронской мазней. Наконец рассудила: петроглифы нынче в моде, за них берутся все кому не лень, а последний сколько-то серьёзный трактат по заж-маассету написан больше полувека назад, и тот страдает поверхностностью. Я поддразнивал её: «Чему ты удивляешься? Искусствоведы ни рожна не смыслят в точных науках, а математикам без того есть чем заняться».

Сол не сдалась. Мне ли не знать, как упряма моя девочка! Она уговорила подружку с матфака пособить с теорией, закидала шааронов запросами. И добилась-таки своего. Чванливые снобы, сиднем сидящие на родной планете, как на пьедестале, не желая ради чужих и пальцем шевельнуть, пригласили настырную землянку приехать. За свой счёт.